В сутках двадцать четыре часа - Киселев Владимир Сергеевич. Страница 9

Рабочие соглашались с Андреем. В «Вестнике НКВД» Уваров прочитал статью Г. И. Петровского. С присущей ему решительностью нарком писал, что расхлябанности и миндальничанию с врагами должен быть положен конец. А все известные местным Советам правые эсеры должны быть арестованы.

Покушение на жизнь Владимира Ильича Ленина еще больше сплотило трудовой люд вокруг партии, вызвало невиданный гнев рабочей Москвы, всей России. Трудящиеся требовали от Советской власти беспощадной расправы над заговорщиками-контрреволюционерами. Рабочие бывшего завода Михельсона послали письмо во ВЦИК, требуя принятия самых строгих мер к врагам всех мастей. Под письмом подписался и Андрей Уваров.

Советское правительство в ответ на террор врагов, покушавшихся на жизнь вождей революции, приняло решение: ответить на белый террор беспощадным красным террором. Подлежали расстрелу все лица, причастные к белогвардейским заговорам и мятежам. Красный террор предусматривал, чтобы фамилии всех расстрелянных публиковались в печати, а также указывались основания для применения к ним высшей меры.

Это вызывалось не жестокостью, а чрезвычайными обстоятельствами — борьбой не на жизнь, а на смерть, которую навязали революции враждебные силы старого мира.

Все сильнее и сильнее разгоралась гражданская война. Вскоре Советская Россия оказалась в тесном кольце врагов. Коммунисты, тысячи и тысячи сознательных рабочих, сменив станок на винтовку, записывались добровольцами в Красную Армию. В те дни ушло на фронт немало и москвичей. С проверенной в дни революции в боях за Советскую власть и с контрреволюционерами винтовкой № 109409 ушел в Красную Армию и Уваров.

После окончания гражданской войны Андрей Уваров вернулся в московскую милицию. Без отрыва от работы поступил в институт Красной профессуры. А после учебы стал директором крупного предприятия.

Шаг в бессмертие

У Кремлевской стены в Москве есть Братская могила жертв революции. На серых гранитных плитах рядом с именами видных революционеров, участников боев за власть Советов, высечены имена советских милиционеров Егора Швыркова и Семена Пекалова, погибших на боевом посту.

В родное село Демидково Егор Швырков возвращался с фронта уже по снегу. Дорога ему предстояла дальняя, а с провиантом было туго. Пришлось на хлеб и сало поменять солдатский кожаный ремень, белье, совсем почти новое. Торговали и винтовку, да не отдал и патронов к ней сберег четыре обоймы. С трехлинейкой-то оно надежнее.

До Москвы две недели добирался, а задержался в белокаменной на два дня. Новости разузнал, повстречался с фронтовым приятелем, бывшим вольноопределяющимся Старостиным, большевиком. Теперь он в милиции служил. Звал его, Егора, к себе в комиссариат милиции. Швырков поблагодарил, но ничего определенного не ответил. Сказал, что по родным, по земле истосковался, поживет пока дома, а потом посмотрит.

— Тебе виднее, — ответил Старостин. — Только если дома не усидишь, дай знать, помогу…

От Москвы до Демидкова — верст пятьдесят, не больше. Егору повезло: на попутной подводе почти до самого дома доехал. У леса слез, поднялся на взгорок и сразу увидел знакомую с детства церковь и старые вербы над прудом. Даже услышал крики галок над золочеными куполами. Увидел и прогон с покосившейся изгородью, тропинку заячьих следов на снегу. Пока был на фронте, вроде ничего не изменилось, будто и не уезжал никуда из деревни.

Не из слабых был солдат Егор Швырков, а не устоял, присел на изгородь. Воспоминания нахлынули потоком, куда-то понесли Егора. То ли от радости, то ли от предчувствия предстоящей встречи враз схватило сердце, да так, что встать не мог. Едва отдышался. Когда полегчало, встал. Даже не верилось, что пришел домой. Свернул с дороги, полем, прямо по снегу, торопливо зашагал к избам.

На задворках остановился. Обессиленный, потный от быстрой ходьбы, прислонился к бревнам, еще пахнувшим смолой, провел по стене огрубевшей рукой. Полкан залаял: видно, не признал хозяина. Из избы Домна вышла, окликнула:

— Ты к кому, служивый?

Пронзительно вскрикнула, запричитала, к Егору рванулась, жаркими руками обвила шею. Забилась в радостном рыдании.

— Живой я, Домнушка, успокойся, — ласково приговаривал Егор. — Ну, полно… Хватит…

— Мам, ты чего?!

— Сынок, посмотри, кто приехал.

— Серега-то как вытянулся, мать честная! — обрадовался Егор.

Обнявшись, они втроем вошли в дом.

Швырков отоспался, отмылся, отдохнул. Как-то сразу помолодел, расправил плечи. По селу не ходил, а летал под завистливыми взглядами солдатских вдов. По вечерам к нему в избу приходили на огонек фронтовики, соседи. Рассуждали, прикидывали, как весной хозяйство будут поднимать. Теперь новая власть землей наделит.

Помещик еще перед самой империалистической войной уехал за границу. Да, видно, там и остался насовсем. На земле теперь крепко сидели деревенские богатеи с отцом Иваном — священником Демидковского прихода. Хоть и революция, а бедняки по-прежнему шапки перед ними ломают.

Незадолго до призыва на службу Егор за пять пудов ржи и небольшие деньги срубил попу баню. Отец Иван деньги тогда еще отдал, а хлеб за ним остался. Теперь как раз к севу у Егора семена будут, не покупать. Зашел Егор за долгом — куда там! Послушать попа: не он Егору, а Егор, получается, еще ему должен. Кому пойдешь жаловаться? В Совете мельник Митька Косой сидел — одна с попом братия, у него полсела в долгах. И понял Егор, что прав был Старостин, когда говорил ему: винтовку рано еще в угол ставить. Пока Советская власть не укрепится, в селе будут верховодить богатеи.

Вскоре от Старостина письмо пришло. Друг настойчиво звал в Москву. Егор написал — согласен. Напекла Домна в дорогу лепешек, положила в мешок чистое белье, краюху хлеба, сала ломоть, самосаду три фунта, и Егор двинулся в путь.

Старостин устроил Егора в Первый Пятницкий комиссариат милиции, который в ту пору размещался в доме № 31 по Пятницкой улице. Здесь Швырков познакомился с Семеном Матвеевичем Пекаловым — немногословным рослым милиционером. Как-то сразу сошлись, подружились. Оба родились в деревне, служили на Румынском фронте. Так и держались вместе.

Первая послереволюционная зима осталась позади. На березах Даниловского кладбища у гнезд целыми днями галдели грачи. На улицах у деревьев лежали еще сугробы. Зимой снег почти не убирали, так и остался до весны.

Замоскворечье в первую революционную весну походило на дырявый кафтан: в морозы многие заборы, всякие пристройки пошли на дрова. Куда ни глянь — дыры, везде проходные дворы.

Вечером редкого прохожего в Замоскворечье встретишь. Толстосумы еще засветло накрепко запирали ставни и двери. «Ночь прошла, и слава богу, — рассуждали они. — Керенского пережили, авось и Советскую власть переживем. Матушка Москва на своем веку всякого повидала…» Боялись за сундуки, дрожали за жизнь. Слухи, один ужаснее другого, ползли по городу. К вечеру милиционеры Егор Швырков и Семен Пекалов, в солдатских шинелях, с красными повязками на рукавах, обходя лужи, неторопливо шагали по направлению к Устьинскому мосту. Время от времени останавливались, прислушивались: не зовет ли кто на помощь.

Показалась громада моста. Егор с Семеном поднялись на мост. На солнце его деревянный настил просох, но внизу Москва-река была скована льдом. Отсюда город хорошо был виден.

Егор снял с плеча винтовку, прислонил аккуратно к перилам, неторопливо скрутил цигарку. Протянул кисет Пекалову.

— Закуривай!

— Благодарствуем, Егор Петрович, махорка имеется.

— До твоей черед дойдет, а сейчас попробуй моего табачка. Домна прислала.

Подождал, пока Пекалов скрутит папиросу, зажег спичку, прикрыв ладонями от ветра.

— Плоховато стало со спичками, — пожаловался Егор, — последний коробок. Как без них обходиться буду?

— Фабрики встали, откуда же спичкам быть, — объяснил Пекалов. — Ты огниво сооруди, как у меня. Удобная вещь, никакой ветер не страшен.