Два Гавроша - Шмушкевич Михаил Юрьевич. Страница 34

— Благодарю, господин капитан, лучше. Я…

«Лучше»! — возмутился Павлик. — Постыдился бы!

Его бьют, из него сделали тренировочный мяч для бокса, а он — «благодарю», чуть в ноги не кланяется!»

— Вы, кажется, хотите что-то сказать? — спросил Шульц шофера, заметив, что тот застыл с открытым ртом, — Говорите, слушаю.

Бельроз беспомощно-умоляющим голосом попросил перевести его в камеру-одиночку.

— Зачем? — изумленно вытаращил глаза Шульц. — Вместе веселее.

Шофер объяснил: в общих камерах он сидеть не может, так как заключенные объявили ему бойкот. Никто с ним не разговаривает. Все почему-то убеждены, что его специально посадили, чтобы подслушивать разговоры и затем доносить о них господину Шульцу.

— Они меня убьют. Переведите меня, пожалуйста, в одиночку, — повторил Бельроз свою просьбу,

— Эти дьяволы на все способны, — согласился капитан. — Хорошо, я распоряжусь… только после вашей очной ставки с этим слюнтяем, — указал он на Павлика. — Вы его узнали?

Шофер вытянул шею.

— Нет.

— Бельроз! — погрозил пальцем гестаповец. — Опять? Опять начинаете лгать? Советую вам получше присмотреться. Это же тот самый сопляк, которого ваш покойный друг привез к вам вместе с девочкой и унтер-офицером.

Шофер встал, подошел ближе к дивану и, возвратившись на свое место, торопливо кивнул головой:

— Он самый.

Павлик продолжал сидеть неподвижно с печальным, остановившимся взглядом. На его лбу выступили едва заметные капли пота.

— Правда не тонет, Шэрнэнко, — обернулся торжествующий Шульц к Павлику. — Что теперь скажешь? Временно задержанный господин Бельроз на предыдущем следствии сообщил, что Пети завез вас к нему, так как на квартире мадам Фашон, предполагает он, жил какой-то неизвестный ему человек. От тебя, Шэрнэнко, требуется одно: сказать, кто этот человек. Если не хочешь назвать его имя, то опиши хотя бы его внешний вид. Скажешь правду — на волю отпустим, не скажешь— к стенке поставим. Ну?

— Говори, иначе тебя расстреляют, — принялся шофер уговаривать Павлика. — Жаль мне тебя.

Павлик бросил на Бельроза презрительный взгляд.

Бельроз не выдержал взгляда мальчика. Он сжал опущенные меж колен руки, понурил голову.

— Я не мог больше. Меня истязали, раздавили грудную клетку, — произнес он глухо.

— Молчать! — заорал Шульц. — Шэрнэнко, как выглядит человек, которого прятала у себя на квартире мадам Фашон? — Он скрестил на груди руки и полузакрыл глаза. В его голосе слышалась сдерживаемая ярость, которая вот-вот вырвется наружу. — Молодой он или старый? В роговых очках? С бородой или без бороды?

Павлик молчал. Он снова глядел на узор ковра… Тетя Клава, очевидно, опять поливает клумбу в садике депо, а Вася, ее сын, гоняет мяч… В Пятихатках сейчас как после грозы — немцев там уже нет. Их давно оттуда прогнали. На лугу, за станцией, пасутся коровы, в степи урчит трактор, а из поезда «Киев — Днепропетровск» выбегают пассажиры, наводняя платформу… Одним словом, как прежде. До войны. Взглянуть бы на все это хоть одним глазком!..

— Вста-ать! — вскрикнул гестаповец. И, прислонившись к косяку двери, прибавил] — Иди-ка сюда, быстро!

— Не иди! Слышишь, не надо! — преградил Бельроз Павлику дорогу. — Он убьет тебя, убьет!

Павлик грустно усмехнулся. «Эх, господин Бельроз, господин Бельроз! — подумал он. — Вы вот людей советских любите, а знаете их мало! Да пусть Шульц сделает со мной что захочет — не добьется он своего. Товарищей я не выдам. Я выдержу, я должен выдержать».

— Прошу тебя, не иди, — продолжал умолять Бельроз.

Павлик глядел на него, а видел другого француза — дядюшку Жака. «Главное, Павлик, — это верить в свои силы, — говорил он ему. — Когда вырастешь, то будешь вспоминать об этом поручении Коммунистической партии с величайшей гордостью».

— Он тебя убьет!

Павлик уже не обращал никакого внимания на раздирающие душу вопли шофера. Он медленно, не спеша приближался к Шульцу. Он глядел на палача в упор. Смело, с необычайным упорством.

— Не бейте его! — .бросился Бельроз к Шульцу. — Пожалейте, он еще ребенок!

— Ребенок? — ядовито переспросил гестаповец. — Как бы не так! Вы — дитя, а Шэрнэнко уже зрелый и очень опасный большевик.

— Умоляю вас, господин капитан, пожалейте мальчика, не бейте его!

Шульц разразился злобным смехом. С каким-то ожесточенным удовлетворением он начал потирать руки. Он вовсе не собирается бить мальчишку. У него есть более радикальные меры воздействия на русский характер!

Гестаповец схватил Павлика за руку, всунул его пальцы в щель чуть приоткрытой двери, затем изо всех сил начал тянуть дверь к себе. Лоб Павлика покрылся испариной. Трудно, немыслимо переносить такую боль. Но он сцепил зубы и молчал.

2. Голодовка

Утром, ровно в шесть, охрана начала выводить заключенных в уборную. Сначала повели «спаренных», скованных по два человека одной цепью. Проходя мимо камеры Павлика, они, как всегда, замедлили шаг, чтобы лязг цепей не мешал им услышать, что делается по ту сторону железной двери. Некоторым удалось усыпить бдительность шедших сзади гестаповцев и заглянуть в «волчок». «Спит или нет?»

Павлик не спал. Он думал. Думал о том, почему Антуан Бельроз не выдержал пытки, выдал товарищей, а коммунист Анри Вьено, письмо которого было напечатано в «Юманите», не испугался палачей и умер как патриот, как революционер.

Война, горе, трудности делают детей взрослыми. Действительность, с которой Павлик сейчас столкнулся, превратила его в зрелого человека, имеющего уже определенные взгляды на жизнь, собственные суждения. Почему шофер Бельроз испугался палача, а Анри Вьено умер героем? Они ведь оба ненавидели фашистов. Потому, ответил себе Павлик, что один из них был сильный, другой слабый. Человек силен тогда, когда знает, чего хочет, когда верит во что-то, твердо верит. Когда любит жизнь, хочет, чтобы она была прекрасной для всех. Во Франции до войны, рассказывал дядюшка Жак, было много партий. Почему же все они, как только гитлеровцы захватили страну, рассыпались, а члены их попрятались, как мыши по норкам? И лишь одна Коммунистическая партия не испугалась и с первых дней оккупации подняла французский народ на борьбу с врагом? И еще: почему у нас в стране победили коммунисты, Ленин?

Однажды отец Павлика пришел домой взволнованный и рассказал, что его приняли в кандидаты партии. «В кандидаты? — удивился тогда Павлик. — Почему не в члены?» Отец ответил: «Это испытательный срок, понимаешь? За это время я должен доказать, смогу ли я быть достойным членом партии, самой передовой, самой сильной и самой преданной интересам рабочего класса всего мира». Как правильно сказал тогда отец: здесь, в Париже, есть много, очень много патриотов, но преданней коммунистов нет! Их расстреливают, вешают, а они не склоняют головы. Каждый день Павлик слышал звон цепей в коридоре и не сомневался, что среди этих заключенных больше всего коммунистов. Он их не видел, но, перестукиваясь с ними, знал все, что происходит в камерах. Об одном он только не знал и не догадывался: не знал он, что тюрьма объявила голодовку в знак протеста против неслыханного издевательства Шульца над ним, Павликом.

Трижды в день громыхали кормушки камер: надзиратели приносили завтрак, обед и ужин. Они уговаривали заключенных принять пищу и не раздражать капитана. В ответ на это с утра до позднего вечера с этажа на этаж перекатывались «Марсельеза», «Интернационал» и русская «Катюша».

Это окончательно взбесило Шульца. Он то и дело подходил к глазкам камер и орал: «Я вас всех перестреляю! Дьяволы, сейчас же отмените голодовку!» Заключенные смеялись. Они в один голос требовали прекратить пытки при допросе Павлика, оказать ему срочную медицинскую помощь и перевести в общую камеру. Гестаповец с пеной у рта кричал: «Нет! Не будет по-вашему!» Тогда в двери, в кормушки летели табуреты, столы, тумбочки, параши…

Павлик слышал шум, но не знал, что так встревожило тюрьму. Он несколько раз обращался к своему соседу, но тот на его вопросы отвечал весьма туманно.