Два Гавроша - Шмушкевич Михаил Юрьевич. Страница 6

В глазах Круппке блеснул злой огонек. Он разжал пальцы и неровными шагами поплелся к кровати. Вытащил большущий кожаный чемодан, открыл его и извлек оттуда кусок толстой веревки.

— Видишь эту штуку? — взмахнул он веревкой перед самым носом Павлика. — Су-ве-нир! — протянул он, отрыгнув. — Су-ве-нир. На этой штуковине я вешал в России комиссаров, большевиков, партизан. Если сейчас же не скажешь, куда уходил, то я и тебя повешу. На такую дрянь, как ты, и пули жалко. Сделаю петельку, покачаешься, а веревка целой останется.

Павлику стало жутко, но он изо всех сил старался не показать этого.

Мускулы на лице фельдфебеля напряглись.

— Думаешь, я тебя запугиваю? Ошибаешься, воробей! Что-что, а вешать я умею. Пожалуйста, вот документики, — указал он на стол. — Иди-ка сюда, шнеллер! — Круппке смахнул все со стола и обрубком руки ткнул в стекло. — Погляди, щенок!

Под стеклом темнели аккуратно разложенные фотографии.

Фельдфебель прищурил, глаза и продолжал:

— Эту женщину я повесил за то, что она отказалась поехать в Германию, а старика… Он в лес партизанам продукты доставлял. А этого молокососа я отправил к праотцам за то, что он нашу комендатуру поджег… Сопляк, а? — усмехнулся Круппке. — Его на виселицу ведут, а он петушится…

Какая-то непонятная сила влекла Павлика к страшным снимкам. Особенно сильно хотелось взглянуть на улыбающегося — перед смертью паренька. Мальчик лет двенадцати, в заплатанной курточке, с пастушьей сумкой через плечо, шел в окружении автоматчиков спокойно, с поднятой головой. Его слегка прищуренные глаза смело глядели вперед. Павлик кинул еще один короткий взгляд на фото и подумал: «Вот это настоящий пионер! Не каждый может быть таким».

— Что, понравился тебе этот герой? — язвительно спросил однорукий.

Павлик молчал.

— Признавайся, пока не поздно, — снова взмахнул Круппке веревкой. — Молчишь? Что ж, тогда пойдем во двор. Там я хорошее деревце для тебя облюбовал… — И у самого входа, покачнувшись, закричал: — На колени, сопляк, на колени!

Павлик опустился на пол.

— Целуй ноги — прощу!

«Поцелую, и он меня не повесит», — пронеслась мысль в мозгу Павлика. Он сделал нервный рывок к сапогу, но тут же отпрянул назад.

— Не буду! — решительно заявил он, подняв на Круппке полные презрения глаза. «Какой позор, какой позор! — сердце у Павлика учащенно стучало. — Я испугался веревки и чуть было не поцеловал гитлеровцу сапог».

С минуту однорукий стоял, полуоткрыв рот. Его нижняя губа отвисла, обнажив желтые зубы.

— Будешь целовать? — спросил он.

— Нет! — вызывающе ответил Павлик. Он поднялся с пола, выпрямился. — Вешайте, делайте что хотите, я вас не боюсь!

Толстая веревка, словно раскаленное железо, обожгла ему лицо, затем начала грызть, впиваться в его хрупкое тело…

Круппке отнес в комнату потерявшего сознание Павлика и отправился на кухню.

— Наша работа, детка, требует железных нервов и большого самообладания, — произнес он, подходя к женщине, возившейся у плиты.

— Что стряслось, господин фельдфебель? — обернулась к нему фрау Эмма.

Круппке схватил со сковороды кусок жареного мяса, подул на него и бросил себе в рот.

— Это, конечно, телятина?. Новенького, которого Веммер привез, знаешь? Шэрнэнко…

— Знаю. Славный малыш.

— «Славный»! — передразнил фельдфебель. — Все у тебя славные! Этого воробья я поймал с поличным. Он куда-то по ночам ходит. Есть подозрение, что в карцер что-то передает.

Круппке, схватив со сковороды еще кусок мяса, рассказал обо всем, что произошло в его комнате. «Так вот чьи крики доносились из главного корпуса!» — подумала фрау Эмма.

— Послушай, — фельдфебель смерил женщину сердитым взглядом, — Шэрнэнко в нашем гнезде не приживется… Напрасно Веммер привез его сюда. Из этой глины ничего не вылепишь. А ты, детка, — взглянул он снова на нее, — что-то больно мягкосердечной стала.

Немка испугалась:-

— Что вы, господин фельдфебель! Я… Но…

— Но?.. — подозрительно покосился на нее однорукий. — Продолжай, продолжай, детка.

— По-моему, — перевела наконец дыхание немка, — Веммеру об этом рассказывать не следует.

— Почему?

— Он не одобрит ваш поступок и скажет, как всегда: «Наша задача состоит в том, чтобы привлечь этих детей, а не отталкивать их от себя».

«Эмма умница», — подумал Круппке и вспомнил о последнем, особо секретном циркуляре, который предлагает относиться к детям. — будущим разведчикам рейха снисходительно. Придется подать рапорт об уходе. Двуногих подопытных поросят гладить по головке он определенно не может.

Утром, докладывая капитану о своем дежурстве, он и словом не обмолвился о ночном происшествии, заметив только вскользь:

— Этот новенький, господин капитан, испортит нам детей. Лезет куда не следует, болтает лишнее. Одним словом, он с большевистским душком — бунтарь.

— Знаю, — ответил Веммер спокойно. — Поэтому я его и привез. Нам нужны дети с твердым характером, а не тряпки.

— И я того же мнения, господин капитан. Но… но уверяю вас, когда этот волчонок: станет волком, он нас покусает и убежит обратно в лес. Может быть, отправить его к Ленгарду вместе с французской девчонкой? Согласитесь, Жаннетту карцером уже не застращаешь.

Помолчав немного, он добавил:

— Профессор, несомненно, обрадуется такому ценному подарку: подопытные животные сильно поднялись в цене.

Веммер недолюбливал своего заместителя за его нахальное, вызывающее поведение. Он давно избавился бы от него, если б у фельдфебеля Круппке не было влиятельных друзей. Несколько лет назад он был секретарем общества защиты животных, возглавляемого самим Германом Герингом. Франц Круппке пописывал заметки для различных газет. В них он ожесточенно набрасывался на тех, кто нарушал государственный закон, запрещавший проведение в Германии опытов над животными. Более того: однажды он бросил упрек всем немцам, особенно женщинам, в том, что они без зазрения совести используют для своей зимней одежды меха. «Знаете ли вы, господа, откуда берется тот мех, из которого шьют шубы и которым украшают дамские шляпы? — неистовствовал Круппке. — Вы забыли, вернее, не хотите помнить, что совсем недавно под этими шкурками, которые вам так нравятся, бились чистые сердца беззащитных, невинных существ». Геринг, прочитав эту статейку, откликнулся приветственным письмом, которое однорукий хранит и по сей день и которым не прочь при случае похвастать.

— С новеньким подождем, — сказал после долгого раздумья Веммер. — Жаннетту отправим, как только Ленгард вернется из Берлина.

Глава третья

1. Встреча на кухне

Павлик дежурил на кухне. Он помогал фрау Эмме чистить картофель, натирать полы, приносить продукты из кладовой. Немка была им довольна. То и дело бросая на него грустный, сочувственный взгляд, она предлагала ему немного отдохнуть.

После обеда, когда они остались вдвоем, фрау Эмма подсела к нему.

— Как ты похудел, бедняжка! — В ее глазах блеснули слезы. — Крепись, Павлик, — добавила она успокаивающе. — Мы еще поживем!

Мальчик был тронут этой лаской. Он схватил руку женщины и поцеловал ее.

— Вы немка? — спросил он, подняв голову.

— Да, а что? — удивилась она.

— А я думал, что вы не немка, — признался Павлик, покраснев. — Вы добрая, фрау Эмма, а вот Круппке… не-» хороший…

— Не говори мне о нем! — перебила она. — Я все знаю. Думаешь, мне легко? У меня столько горя! В Голландии погиб мой муж, под Севастополем — сын, Вилли его звали. Ему только семнадцать лет минуло. — Кухарка глубоко вздохнула. — Русские не виноваты, не обижаюсь я на них: немцы сами этого хотели.

Фрау Эмма отвернулась. Ее плечи вздрагивали. Она плакала. Павлику стало жаль ее. Он хотел утешить эту добрую женщину, но не находил нужных слов. Он только гладил ее руку. Наконец она успокоилась. Встала, подошла к плите и принялась жарить котлеты.