Голубые капитаны - Казаков Владимир. Страница 117

— Ну и в чем ты убедил нас?

— Не я вас, а боцман салаку!

— Молодой матрос оказался, слава богу, с воображением! — сказал, улыбнувшись, Донсков.

— Слышите? Слава богу! Замполит — и воздает славу всевышнему. Нужно прекращать!

— Не надо!

— Почему же, замполит? — прищурился Горюнов.

— Из маленьких традиционных игрушек создается большая романтика. Старые поверья отомрут, появятся новые, и ничего с этим не поделаешь. В городе свадебные кортежи видели? Автомобили заменили коней. Молодые обязательно кладут цветы к подножию статуи Ленина. Память о великом человеке? Да, но есть нюанс: новобрачные верят, что подобный ритуал, именно у памятника Ленину, поможет им сохранить любовь, создать крепкую семью. Чтобы жить, во что-то надо обязательно верить. Ведь о глупых мы до сих пор говорим: «без царя в голове!». Обычаи и суеверия, порою странные до нелепости, отомрут! Из добрых старых обычаев вытекут новые…

— Ладно, уговорили!.. Слышу, Павел подъехал. Наверное, Батурина привез… Синоптик, какую планируешь погоду?

— Разномастную, Михаил Михалыч. На Северном побережье уже есть «сморчки» — отдельные ледовые припаи. На плато Росвумчорр свирепеет минус. У нас завтра погостит погода ясная и довольно теплая. Недолго, конечно. Заметелит с насморком.

— В море?

— Сами понимаете.

— Будет работа аварийно-спасательной службе, — Горюнов вытянул руку в сторону открывшего дверь Батурина… — Опаздываешь! Докладывай коротко и побыстрее.

— Был. Разговаривал. Супруге Воеводина все равно, где его захоронят.

— Неужели? — взмахнул руками Ожников.

— Прошу встать и помолчать минуту!.. Садитесь… Как увековечим память погибшего товарища? — спросил Горюнов.

Высказывались сумбурно. Из коридора на порог заступил Галыга. Дальше идти не решался.

— Чего тебе, Степан Федорович? — спросил Донсков.

— У нас с Богунцом предложение насчет памятника.

— Подслушивал, что ли? — хмуро сказал Горюнов. — Не вижу Богунца.

— Ждет снаружи. Можно его позвать?

— Только быстро! — согласился Горюнов.

Через полминуты Галыга вернулся с Богунцом и начал торопясь, будто опасаясь, что его остановят:

— Средства, отпущенные профкомом, — капелешные! А нужен стоящий, каменный. Поручите нам с Антошей. Сработаем в лучшем виде. Только Николай Петрович поможет.

— Степан Федорович, вам известно, сколько городские скульпторы требуют за памятник?

— Об этом и говорю! Плевать на них. Мы осилим втроем. Николай Петрович нарисует. Камень привезем с Хибин. Мои руки еще способны погрохать молотком и зубилом.

— А Богунец что будет делать?

— Я лошадиная сила.

Горюнов приподнял широкие брови:

— Не понял?.. Мастера-а! Каменную куклу вы сделаете, а не памятник! Память о друзьях на уровне самодеятельности! Неужели, Галыга, ты на это согласен?

— Вообще-то, конечно… Предложил, чтобы знали… Вложить труд свой хотел. А нет… Антоша, говори!

Богунец, засовывая руку в карман, шагнул к столу командира.

— Вот! — И на край столешницы упала тонкая сиреневая книжица. — Если не согласны на предложение Степана — отдаю!

Горюнов заглянул в сберкнижку, крякнул, передал Батурину. Тот полистал, отдал рядом сидящему. Книжица пошла по рукам.

— Чего мечтал купить? — спросил Донсков.

— «Волгу» с прицепом для путешествий.

— Все отдаешь?

— Могу добавить наличными.

— Не заболел, Антоша? — ехидно спросил Ожников. — Я не один раз видел, как ты бухгалтера тряс за недоначисленный гривенник.

— Копейка-то трудовая, потом заробленная!

— Даришь или с отдачей?

— Некрасиво, товарищ метеорологический инженер, называть человека жлобом.

— Я только спросил…

— Я вам только ответил!

— А прицеп какой? — поинтересовался шофер бензозаправщика. — Что думаешь иметь за жертвоприношение?

— Не обижай, шеф!

— А ну, давайте, Богунец, двигайте отсюда! — поднялся из-за стола Горюнов, и лысина его порозовела. — Вы не жлоб! Очень благородный малый. Хотите на свои рублики! Как же ведь богатые меценаты сирым и нищим хлебальни, сиротские дома строят…

— Михаил Михайлович!

— Подожди, Донсков! Я этому доморощенному благотворителю все выскажу. Вы не о друзьях, Богунец, о себе память оставить хотите. Сто тысяч [19] широким жестом на стол! Купец! Мальчишка! Одним махом памятник своему благородству, а нам этим благородством по мордам?.. Идите, Богунец! Идите… Может быть, вы об этом и не думали, тогда извините за резкость. Считайте, вас тут не поняли!

Богунец вздрогнул, когда шофер прокричал:

— Капиталы возьми! Забери сберкнижку! Рябинки на лице Богунца потемнели:

— Я те возьму, старый карбюратор! Отдал, и баста!

— Разговоры! — обычно мягкий Горюнов кипел. — Ивану Воеводину подачек не нужно. О своих, сынах заботится государство, а не доброхоты и плакальщики! Все!

— Если не возьмете деньги, я выстрою памятник рядом с вашим. Или сниму деньги с книжки и сожгу! — не двигаясь с места, набычившись, сказал Богунец, и губы его задергались.

— Вон!

— Оставьте этот тон, Михаил Михайлович! — Донсков встал, взял из рук шофера сберкнижку. — Спасибо, Антон! Твой пай обязательно будет в памятнике, а какой, подумаем, ладно? И вас, Степан Федорович, благодарим за заботы.

Галыга, опустив голову, шмыгнул носом.

— Всех прошу уйти. Нерешенные вопросы — завтра, в рабочем порядке. Вас, замполит, тоже не задерживаю, — ровным, напряженным голосом сказал Горюнов.

— Владимир Максимович, подожди в кабинете у Ожникова, я сейчас подойду, — попросил Батурин, когда все встали с мест.

Ждать пришлось недолго. Батурин пришел взволнованным и не скрывал этого.

— Сильно расстроился командир. Впервые услышал от него мат. Понять можно. Невольно, но Богунец поиграл в театр. А парню верю — без задней мысли предлагал… Через два дня тебе, Владимир Максимович, следует убыть в управление. Приказ начальника политотдела. Должен был сказать комэск, но видишь, как получилось?

— Знаешь зачем?

— Приблизительно. Вопрос кадровый. О перемещениях. Ты назначен членом комиссии. Придется попыхтеть над личными делами сослуживцев. — Батурин повернулся к Ожникову: — И вас, Ефим Григорьевич, приглашают.

— Я там недавно был.

— Что-то подбросил Гладиков перед отъездом.

— Обо мне?

— Вас касается.

Ожников переменился в лице и, чувствуя, как вспыхнули его большие уши, поспешил отвернуться к окну.

— Через два дня, говоришь? — переспросил Донсков. — Ладно. Мы с Михаилом Михайловичем запланировали последнюю в этот сезон охоту — успеем…

— Пойдет ли он теперь с тобой, Володя… А я, знаешь, в отпуск…

Инженер-синоптик предугадал погоду. Весь следующий день малооблачное небо пятнали стаи птиц, спешивших на юг. Они негусто шли и ночью, еще довольно светлой.

Перед отлетом в Город замполита Донсков с Горюновым все же на охоту пошли. Они вышли из городка в серебристых утренних сумерках. Ясно виделся каждый камешек вокруг, каждый листок на березах, и все же это был иной, чем днем, свет: мерцающий, призрачный. Они свернули в узкую лесную просеку и опустились по косогору к длинному, выгнутому, как лунный серп, озеру. По ту сторону озера низкий топкий берег, по эту от городка подступает лохматый лес. Сумрачные ели и ртутно-серебряная вода накрыты белым ночным небом, на закраине его маленькое седое солнце.

— Не обижайтесь на меня, Михаил Михайлович.

— Брось, не к месту. Жаль, что так плохо думаешь. Разойдемся в стороны, — сказал Горюнов. — Скоро просветлеет, и поднимается птица. Удачи, Владимир Максимович! — И он увалисто заковылял прочь, высокий, сутуловатый, в странном головном уборе — саамской куколе, — надвинутом на самые брови и закрывающем плечи от комаров.

Донсков, вдыхая осенние запахи леса и воды, поджидал синюю полоску на горизонте, первую весточку короткого дня. Он давил сапогами мхи, чтобы почувствовать их упругость, рвал их, рассматривал. Седые, бледно-зеленые, оранжевые, красные, черные мхи мягко устилали прибрежье и опушку. Мхи казались матовыми, их летнюю яркость каждую ночь постепенно слизывал студеный ветер, и Донсков вздохнул: скоро они станут грязно-белыми, а тундра потеряет регулярно-праздничный вид, цветы и травы пожухнут. Уже сейчас под толстым слоем мхов вода холодная, а под ней линза — вечный лед.