Голубые капитаны - Казаков Владимир. Страница 17

Условные знаки на земле не проглядывались.

Костров нет, куда садиться? Теряя три тысячи метров высоты, он еще долго, как показалось, летел, пока увидел серию голубых ракет. Земля давала пароль и требовала отзыва. Толстый ватный комбинезон не давал нагнуться за ракетницей. Когда он вынул ее из гнезда и взвел курок, увидел далеко впереди несколько маленьких хвостатых комет. Это отвечали на пароль земли его товарищи, направившие носы десантных планеров на зыбкие голубые сполохи. Выстрелил из ракетницы и он. Кумачовым лоскутком вспыхнул огонь.

Пристально вглядевшись, Владимир скорее ощутил, чем увидел, чуть ниже и правее летевший планер, мигающий консольной лампочкой: «Осторожно, я рядом, не наткнись!» Владимир ответил тем же и улыбнулся.

Теперь добраться бы им до вспыхивающего в ночи голубого пятнышка — посадочной площадки партизан. Но что это? Двоится в глазах? Ракеты освещают землю в двух местах? Опять площадки-близнецы, как в трагедии капитана Березовского? На сей раз нет. По боевой ориентировке предусмотрен дубляж аэродромов. Садиться можно на любой из них. И все-таки послушай небо. Послушай. Приложись ухом к нему.

Владимир стянул шлем, открыл форточку кабины и высунул пол головы под струю холодного, обжигающего воздуха. Слух моментально воспринял тонкое комариное жужжание чужого авиамотора, и Донсков представил, как немецкий разведчик вьется над лесом, радирует об операции, но помешать ей уже не может.

На какую же площадку садиться? Лучше на зюйдовую, она ближе. Чуть-чуть, на несколько румбов довернуть влево и…

И, взглянув на высотомер, Донсков понял: не сесть ему на партизанский аэродром. «Высота — расстояние» — извечная формула, решаемая планеристами, давала отрицательный ответ. Буксировщика он потерял раньше расчетного времени да еще метался по небу, шарахался от соседнего планера.

Товарищи уже над площадками. Вот обозначили себя еще два планера. Скоро ребята будут греться около костров. Им дадут попить. Неплохо освежить глотком чая пересохшее горло.

Стали запотевать стекла. Ближе к земле — жарче в комбинезоне. Одна рука на штурвале, другая уже уперлась в приборную доску, чтобы смягчить толчок. Цыганка ему гадала, что он умрет своей смертью! Флибустьеров вешали на реях, фашисты же для планеристов вкапывают заранее столбы.

Пилот, используя последние метры высоты, тянул по курсу. Недалеко от него тащился другой планер. Он тоже упадет в лес с большим недолетом. Сжавшись, как пружина, Донсков ждал встречи с землей. Томительно долго тянулись секунды. Сначала он услышал шорох, потом рывок. Планер клюнул и, поддержанный схваченным до груди штурвалом, не воткнулся в землю. Мазнув ладонью по приборной доске, пилот включил посадочную фару. В белое кольцо прожектора метнулись голые блестящие сучья деревьев…

Донсков выбрался из пилотской в грузовую кабину, снял с крючка автомат, открыл дверь и шагнул в темноту. Мягкий снег подался под ногой, и Донсков упал лицом вперед, провалился как в рыхлую, холодную вату. Схватив снег ртом и чувствуя, как он, тая, приятно освежает, полежал, прислушался. Ни звука. Тишина обрадовала, и он, выполняя первую заповедь планериста, совершившего вынужденную посадку, стал удаляться от планера. Ноги тонули в рыхлом снегу, снег набивайся за отвороты унтов. Шагов через пятьдесят сел и начал всматриваться в ночь. Чтобы лучше освоиться с темнотой, на минутку закрыл глаза. Открыл. На сером снегу большой поляны чернел силуэт планера. Повезло! Попади он на острые пики сосен — они бы распороли фанерное брюхо.

— Ух-а! — тяжело вздохнул лес. Донсков рванул рукоять затвора. — Ух-а, ух-а, — прокричал филин, и пальцы пилота медленно разжались.

Теперь тишина казалась Донскову загадочной и неприятной. Он был один в безмолвном, притаившемся незнакомом лесу. «Порядок! Главное, что ты благополучно встретился с землей», — бормотал он, успокаивая себя, а что-то тоскливое, тяжелое заполняло его помимо воли.

Снова заставил вздрогнуть крик филина. Донсков привстал и насторожился. Голос лупоглазого разбойника? Да это же… Ну и жираф ты, если так медленно до тебя доходит условный знак сбора! Но кто может подавать его? Уж не тот ля планерист, который летел рядом? Да, он должен сесть недалеко, ведь шли бок о бок.

— Ух-а! Ух-а! Ух-а! — проухал Донсков и растянулся на животе, всматриваясь в сторону, откуда донеслись первые звуки.

Блеснул огонек ручного фонаря: две короткие и одна длинная вспышка. Сомнений не было: свой!

— Вов-ка-а!

Басовитый скрипучий голос Корота вызвал бурное ликование. Донсков вскочил, хотел ответить во все горло и… не мог вспомнить, как же зовут товарища. Ну же, ну! Собери мыслю, оболтус! Боцман, Боцман — чертова кличка вертится на языке. Корот. А как звать, звать как? Этот крестьянин не был интересным. Сильный, грубый парень, старательный служака — и только! Злой еще. Всегда казался немного туповатым. Но ты не можешь сказать, что он плохой товарищ! Ты должен знать его имя… Вспомни хотя бы отчество. Что-то историческое, древнее, казацкое. Лихой набег… блеск сабель… оброненная люлька…

— Тарасы-ыч! — завопил Донсков во всю мочь и бросился навстречу.

Через несколько минут они сидели на утоптанном снегу под деревом и за обе щеки уплетали холодный яичный омлет из неприкосновенного запаса. Сидели, тесно прижавшись друг к другу, хотя совсем не мерзли в теплом обмундировании. Корот, зажевывая некоторые слова, рассказывал, и Донсков с завистью признался себе, что Корот видел больше, чувствовал себя в воздушной передряге спокойней, уверенней, зрячей.

— Когда эскадра влопалась в заградогонь, буксировщики трошки паникнули, начали метаться, лезть друг на друга. А тут еще прямое попадание в планер соседнего звена, который справа от тебя шел. Я помню, у нас в селе хата пылала так же червонно. Потом враз загасла. Чего не жуешь? Ты уже топал один, Борька Романовский тоже, видно, оторвался, та мой буксир повернул назад. Чего не жрешь-то?

— Хочешь? На.

— Сгодится. Так вот, крутанул меня буксир и прет домой. Я его подергал за хвост, а он хоть бы хны! Волокет меня назад, и все, а вы уже шуруете к партизанам. Я и отцепился.

— Ну и дурак!

— Как понимать-то?

— Ты же видел: высоты не хватит. К немцам решил упасть?

Корот заговорил не сразу. Нож противно скоблил по консервной банке. Но если бы Донсков обратил внимание на руки товарища, заметил бы, как они сжали нож и банку. Жесть сплющилась, и Корот отбросил банку в сторону. Но он еще заставил себя неторопливо вытереть лезвие, рукавом — губы и потом сказал:

— За такие слова могу покалечить… Ты всегда считал меня придурком и солдафоном. Дело твое. Только погляди в зеркало, хлопец. Воображаешь себя центропупом, вокруг которого все крутится. А в самом деле? Лопаешься от великого самомнения! Погоди, не взбрыкивай, слухай начистоту!

Оба понимали: разговор не ко времени. Он, конечно, должен был состояться, но почему здесь, в незнакомом опасном лесу? Бойцы с брачком в характере, безответственные? Или просто зеленая юность не хотела оставить за соперником последнего слова? Пожалуй, нет. Два сильных и непохожих характера редко сближаются в обыденной обстановке. Нужны подходящее место и эмоциональный толчок. Нужно зримое действие, два взгляда. Тогда один глубже понимает суть другого.

Минуты две они препирались, вспоминали все зигзаги в поведении друг друга, потом замолчали, жуя галеты и не чувствуя их вкуса. И уже почти миролюбиво Корот сказал:

— Есть в тебе и стоящее, Володька. Поэтому и жалкую: ложка дегтя портит бочку меда. А высоты у меня хватало трохи дальше пролететь. Просто не хотел покинуть тебя.

У Донскова еще не пропало возбуждение, и он вскочил.

— Благодетель, значит? Пошел ты, рыжий, знаешь куда?

— Я все равно не дотянул бы до площадки. Вдвоем сподручнее.

— Ты мог еще на шаг приблизиться к цели! Ты не дурак и не солдафон, Корот, ты просто слюнтяй!

— Дякую, товарищ! Убедил. А ты бешеный… И все равно я не корю себя, что близость партизанского костерка поменял на соседство с тобой.