Голубые капитаны - Казаков Владимир. Страница 84

Тому не совсем ясной представлялась обстановка. Он мало знал о полете, не мог решить для себя, виноват или нет Богунец. Но неприязнь к Гладикову со стороны Горюнова да и молчавшего Батурина чувствовалась остро. Видно, не раз «пересаливал» инспектор, если в общем-то покладистый Горюнов так твердо стоял на своем. Донсков положил пилотское свидетельство на стол.

— Так-то лучше, — тихо сказал Горюнов. — Богунец утром выполнил полет из Города в Нме, и тяжелые условия спасательного рейса сказались на нем раньше, чем на других. Он отклонился немного в сторону и прошел над небольшой сопкой, обтекаемой ветром с огромной силой. На противоположном склоне поток ветра бросил его вертолет к земле. Богунец вырвал машину вверх, но колесом задел за карликовую березу и сорвал с обода покрышку. Вина здесь дважды моя. — Горюнов говорил так тихо, что все старались не двигаться, чтобы услышать его. — Я взял Богунца на спасательные работы немного уставшим. В полете не увидел, — а должен был заметить, как ведущий! — что Богунец вышел из кильватера и отклонился к злополучной сопке… Рваный борт вертоплана полностью на совести стихии. Море будто всосало судно и вертоплан. Никто на месте Богунца не смог бы уйти от удара судового крана, и наше счастье, что все так благополучно кончилось. Техники уже заделали пробоину… Инспекция словам не верит, поэтому я подготовил для вас необходимые документы. — Горюнов показал ленты метеорологических самописцев и расшифрованную барограмму с вертолета Богунца. — Кстати, грозу в нашем районе зафиксировали метеостанции, и об этом явлении, очень редком в северных широтах, написано в сегодняшней газете. Все, о чем я говорил, только более подробно, изложил письменно. Николай Петрович, — обратился комэск к Батурину, — вы что-нибудь добавите?

— По существу дела — нет. Пользуясь присутствием старшего инспектора Воеводина, хочу сказать несколько слов в адрес его подчиненного Эдварда Милентьевича Гладикова… Немного статистики. За время работы инспектора Гладикова в нашем управлении мы сделали около трехсот спасательных полетов. Ни в одном из них Гладиков не участвовал. Его часто видели на базе около вертолетов, но никогда в воздухе. Может ли он быть компетентен в нашей работе?

— Об этом не вам судить, Батурин! — крикнул Гладиков.

— Еще немного статистики. За эти триста полетов командир, я, штурман и некоторые другие пилоты получили сорок три выговора по административной линии. Большинство из них организованы Гладиковым.

— Лично вам, Николай Петрович, парочку «организовал» и я, — улыбнулся Воеводин.

— Помню, Иван Иванович. Оба за дело… Моя статистика негативная, но я вынужден проанализировать эти цифры. И сопоставлять полезность работы с ее оценкой. Сорок три выговора нам дали за вывод к берегам шести сейнеров, за снятие с терпящих аварию судов более тысячи человек, из них пятнадцать моряков с норвежского танкера.

— И колокол сняли с того же норвежца, — указал сухим длинным пальцем вверх Горюнов.

— За спасенных вы получаете большие денежные премии! — скороговоркой вставил Гладиков.

— А чего же Эдвард Милентьевич ни разу не попробовал заработать их? Мы получаем не только деньги. Благодарности. Грамоты. Мы получаем наслаждение от своей работы. А насколько мне известно, вы постоянно стараетесь в глазах начальства обесценить ее. Зачем? Для чего Вам это нужно, инспектор?

— Ложные сведения у вас, Батурин. И статистика ваша вредная! Я вынужден буду доложить об этом разговоре начальнику политотдела. У вас образовалось удельное княжество с анархистским уклоном. Свои заслуги пытаетесь раздуть, забывая, что это ваши повседневные обязанности, за выполнение которых щедро, я бы сказал, чересчур щедро вам платит государство. И нечего фанфаронить! — Гладиков даже прикрыл немного одутловатые веки, упиваясь сказанным. — Я пресекал и буду пресекать нарушения инструкций и руководящих приказов! Око инспектора — государственное око!

— Наша работа часто выходит из рамок инструкций и превращается в творческую. В этом сила эскадрильи.

— В этом ваша слабость, Батурин. Творчество вы путаете с анархизмом. Если бы вы все продумывали, сообразуясь с инструкциями, не было бы критических положений и у Богунца. Сегодня Горюнов прикрыл его, но не думайте, Михаил Михайлович, что спина у вас широка и неуязвима! Я пленку с магнитофона руководителя полетов арестовал. Послушать вас — ужас! Вы уже несколько лет нарушаете правила радиообмена, и почему-то никто за это не взыскивает! Что за «капитан», «художник», «кроха» летали? А в прошлый раз «таракан» какой-то был и мат!

«Можно было бы возразить инспектору, — думал Донсков. — Заставить вспомнить, хотя бы по кинокартинам, как велся разговор между летчиками в смертельных боях Отечественной. «Саша, прикрой, атакую!», «Колдун, у тебя «мессер» на копчике!», «Руби, мать твою перетак, чего медлишь!» Почему такой содом был в воздухе? Ведь по правилам радиообмена, которые они изучали на земле, фраза, например, должна была звучать так: «Тридцать первый? Тридцать первый? Я — восьмой. У вас на хвосте «мессер!» Три-четыре секунды звучало бы такое предупреждение, и «мессершмитту» хватило бы времени сбить нашего летчика.

Острые моменты, нужда в быстрой подсказке возникали и в спасательных операциях. А в Гражданской авиации бортовые номера пятизначные. И смешно, если бы Горюнов в критической ситуации, когда секунды решали исход, назвал бы дважды пятизначный номер вызываемой машины, потом свой, и лишь после этого приказ или подсказку. Куры бы смеялись над ним! А вот Гладиков грозит без улыбки. Доложит, и получит Горюнов очередной выговор — ведь инструкция все-таки нарушается».

А Гладиков все пуще распалялся:

— Почему берете в полет собак? Почему у Руссова позавчера получился десятиминутный переналет дневной саннормы? Почему многие нарушают форму одежды? Ботинки коричневые. Почему вы, Михаил Михайлович, вертолеты все время, даже на разборах, называете вертопланами? Это искажение официального названия!

— Вижу на вашей шее, Эдвард Милентьевич, галстучек в полоску. А положен черный, — язвительно вставил Батурин.

— Что-о? Я не…

— Прекратите, Гладиков! — повысил голос Воеводин, и Горюнову: — Разговор становится чересчур нервозным, может, закончим пока, поохолонемся?

— С удовольствием, Иван Иванович. Я только ему отвечу, почему вертолеты называю вертопланами. Нравится мне так, Эдвард Милентьевич. Нравится, и все! Может себе позволить человек делать то, что ему нравится, если это не во вред людям? Пустячок, а приятно!

— Мне нравится девок целовать, но я же не бросаюсь к каждой встречной!

— Потому что боитесь получить по фотокарточке, — вставил Батурин.

— Фу, как грубо! — поморщился Гладиков.

Горюнов ребром ладони стукнул по столу:

— Ладно! Хватит!.. Сегодня у Антоши Богунца день рождения. От его имени приглашаю вас обоих после рабочего дня на маленький сабантуй. Я и мои заместители будут у Богунца. А пока разрешите нам остаться, поговорить семейно и не провожать вас до выхода, как это заведено в гостеприимных подразделениях.

Когда инспектора ушли, Горюнов положил лоб на скрещенные ладони и долго молчал. Поднял голову, потер мешочки под глазами. Набил свежим табаком трубку.

— И все-таки разговор полезный, друзья. Особенно для вас, Владимир Максимович. Жизнь в ОСА немного проясняется?

— Чуть-чуть!

— Тогда позволю себе сказать, что посадочка на «флаг», которую вы отчубучили с Николаем Петровичем на тренировке, — о ней сейчас все говорят, — повысила вашу летную цену, авторитет же замполита не укрепился, боюсь, наоборот.

Глава вторая

На полуостров пришло лето, похожее на весну средней полосы России, только без розовых зорь и ярких закатов. Парила земля, торопясь вытянуть зелень к солнцу. Над блескучими озерцами и болотцами зудела и вилась мошкара. С од ной стороны круглосуточно висело солнышко, с другой — появлялась и исчезала белесая луна.