Под созвездием Ориона (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 21

Вот так. Как говорится, «конец цитаты»…

Все, что я писал относительно повести «Однажды играли…» до сих пор, было на самом деле. Так сказать, документальные записи ретроспективного дневника. Или почти документальные… Дальше я рассчитывал строить сюжет уже по законам литературного творчества, где невозможно обойтись без фантазии (впрочем, и дневник — жанр литературный, и она, фантазия, нет-нет да и проскочит в него).

Хочется рассказать, что было дальше с Темчиком, со мной и моими приятелями. Вернее, «что было бы…» Не отпускает от себя эта неродившаяся книжка.

Хотя я понимаю, что нарушаю законы жанра: если это дневник, то надо не забывать и современность.

А что в современности?

Вот и убегаю в прошлую жизнь, в воспоминания, в сюжет ненаписанной повести про Темчика…

Как же дальше должен был развиваться сюжет?

Зоя Корнеевна так стала доверять мне, что однажды отпустила Темчика ночевать у меня на Нагорной. Там на пустом сеновале у меня было оборудовано что-то вроде каюты.

И вот вечером, уже на закате, мы пошли. И ночевать не стали, а отправились (почти невольно, подчиняясь какому-то сказочному зову) в путешествие по ночному городу.

Сохранился листок (10.03.94) с конспектом главы про это путешествие. Вот он.

«… Это полусон-полуявь.

Темчика отпускают ночевать у меня.

Никто не будет искать нас (мама думает, что я ночую у дяди Бори, а ему я сказал, что пойду к Темчику).

Мы идем через лог. Сперва — тихая сказка «Крепостного острова». Потом — «страшное место» перед глинистым склоном, где меня всегда почему-то охватывает боязнь. Я его стараюсь обходить.

Темчик:

— Идем…

Мы проходим это место напрямик, и ничего не случается, только делается тепло. Похоже на облегчение в поликлинике, когда анализ крови уже взят.

Теплая вода в Тюменке. Мы бредем по руслу, и речка не отпускает нас. Мы выбираемся под высоким черным мостом к Туре. Темные массы обрывов, огоньки на том берегу, баржа-самоходка с уютным светом иллюминаторов…

Мы поднимаемся по обрыву. Город — и знакомый, и незнакомый.

Таинственный пустой рынок, павильоны, предчувствие грозы — электричество в воздухе.

По неузнаваемым (полуузнаваемым) улицам — снова к Нагорной. Церковь, которая давно уже была лишена колокольни, — теперь с колокольней.

Откровенный разговор про жизнь. Покаяние: как я многого боялся в жизни, как иногда врал и жульничал…

— Я думаю, что нам еще не раз придется каяться, — по-взрослому говорит Темчик.

Теплая капля падает за ворот.

Мы прячемся под пахучей скирдой, поставленной запасливым домохозяином у своего забора.

Ощущение братства.

Звезда, которая светит через ладонь Темчика.

— Темчик, сколько тебе лет?

— Сто двадцать… — Это он слегка дурашливо. Потом признается, что верит в «другие жизни» после смерти. О «Межзвездном скитальце» Джека Лондона («Мне папа рассказывал»), О вечности и смысле жизни.

Мы засыпаем. Просыпаемся оттого, что нам теплым шероховатым языком лижет ноги пришедшая откуда-то корова. Мы не пугаемся коровы и не сердимся на нее. Погладив ласковую буренку, мы уходим вдоль по улице.

Еще одна улица — мощеная и с теплыми лужами. Я ее узнаю. Это Садовая. Мы выходим на берег — и рассвет».

Вообще-то это довольно точный пересказ одного моего сна…

А дальше было так…

Прежде чем писать, что было дальше, надо вернуться назад. Я забыл упомянуть об одном важном эпизоде. Он, как говорят, «имел место» еще до нашего ночного путешествия.

Когда мы наконец увиделись с Темчиком после истории с пощечиной, я виновато объяснил ему, почему мы задержались после катания на плотах.

— Понимаешь, лезем наверх, а там из земли кости торчат…

Темчик серьезно выслушал о костях, о подземном ходе, о черепе, который скатился вниз. И тихо сказал:

— Это ведь, наверно, нехорошо…

— Что нехорошо?

— Что череп упал в бурьян… Он же… раньше же это человек был, а теперь его будто выбросили.

И я понял, что меня тоже царапает смутная виноватость из-за потревоженных костей. И даже суеверное опасение: не обернулось бы это бедой.

Делиться такими мыслями и чувствами с нашей компанией было себе дороже. Засмеют. Даже Семка, и тот наверняка проедется насчет моего «нежного воспитания». А Темчик вот все ощутил правильно…

Кончилось тем, что мы пошли на обрыв у взорванного собора и, подвывая в беспощадной «татарской» крапиве, нашли череп и берцовую кость. И закопали их в глине у подножия обрыва. Изжаленные ноги и руки горели, но на душе стало спокойно.

Вот с той поры и появилась между Темчиком и мной особая, отдельная от других, дружеская близость. На которую, впрочем, остальные друзья-приятели внимания не обращали. Только маленький умница Игорек сказал однажды:

— Жалко, что твой друг Темчик скоро уедет.

— Куда?

— К отцу в Тобольск. Ты же сам знаешь.

Я знал. И это придавало моей дружбе с Темчиком ощущение грустноватой непрочности.

— Может, еще не скоро, — насупился я.

— Тоська подслушала, что его мама торопится. Только еще каких-то документов у них нету, а то бы хоть завтра уехали…

Но с Темчиком про отъезд я не заговаривал. И сам он молчал об этом. И я все надеялся: а может, еще не скоро…

В то утро, после ночного путешествия, мы встретили раннее солнышко, а потом спустились под обрыв. Там была обширная свалка: жители ближних домов сбрасывали под обрыв ненужные вещи.

Лазая среди поломанных кроватей, сплющенных самоваров, ржавых ведер и тряпья, мы нашли круглую блестящую штучку. Темчик нашел.

— Славик, смотри. Будто часы или компас. Только без стрелок.

У находки был никелированный корпус, в нем слюдяная перегородка, а сзади узкая втулка.

— Я знаю! Это мембрана от граммофона! Ну, это как патефон, только старинный. У Пашки Шаклина дома есть такой. Если вставить иголку и опустить ее на пластинку, получается звук. Когда пластинка вертится…

Потом на сеновале у Генки Лаврова мы развлекались с нашей находкой. Кто-то притащил сломанный, с лопнувшей пружиной и без мембраны патефон. Нашлись и пластинки. Сперва две-три, а потом их число возросло. Каждый приносил, что мог выудить дома.

Мы клали пластинку на диск, и один человек крутил его, а другой держал над пластинкой граммофонную мембрану с иглой. Держать надо было умело, чтобы иголка не соскакивала с бороздок. Лучше всего это получалось у Игорька, и он тихо гордился своим умением.

Граммофонная мембрана рассчитана на большущий жестяной рупор. Без него звук получался тихий. Но все же мелодия и слова были хорошо различимы.

Конечно, у многих дома были исправные патефоны — играй сколько хочешь. Но здесь было другое дело. Когда мы собирались вокруг патефона с поломанным механизмом и своими руками сотворяли музыку или песню, это казалось каким-то таинством. Этот обряд сплачивал нас. Даже рыжий Толька становился покладистым и симпатичным.

Наверно, мы там, на темном сеновале, вокруг негромко звучащего ящика напоминали юных подпольщиков у радиопередатчика. По крайней мере, была во всем этом особая романтика.

Правда, и там случались иногда ссоры. Среди наших пластинок были очень разные. Одна — совсем старинная (действительно граммофонная, а не патефонная) — с маркой «Пищущий амуръ». На круглой этикетке был изображен желто-розовый пупсик с крылышками, который гусиным пером нацелился на граммофонный диск. А песня на пластинке была «Вдоль по Питерской» в исполнении знаменитого Шаляпина.

Тоська Мухина часто просила поставить именно эту пластинку. Генка Лавров наконец не выдержал:

— Чего тебе надо от этой Питерской? Не про любовь ведь!

Дотошный Игорек сообщил:

— Да ей не песню надо, а охота снова на голого пацанчика посмотреть…