Призраки дождя. Большая книга ужасов (сборник) - Усачева Елена Александровна. Страница 49
Я пожелала всем хорошего рабочего дня и ушла. Коля ждал меня внизу, чтобы отвезти домой.
– Ты не знаешь, где мне взять собаку? – спросила я, усаживаясь рядом.
– На Птичьем рынке, – ответил мне очень практичный Коля.
– Съездим туда в выходные?
Коля усмехнулся, выводя машину на трассу.
Мой ребенок просил чупакабру. Судьбы мира меня не особо волновали.
Эпилог
Солидный Начальник позвонил на следующий день.
– Хорошо долетели?
– Отлично! – отозвалась я. – Вампира отвезла в издательство. Чупакабра растет.
Минуту на том конце провода молчали.
– Это все? – сухо спросил собеседник.
– Нет. Хочу написать книгу о Кубе.
– Это самое страшное, что вы могли придумать!
– Обо всем, что произошло.
– Надеюсь, без имен. – Голос Солидного Начальника звенел. – Если у меня на работе узнают…
Щенок скулил и терся о мою ногу. Был он самой обыкновенной дворнягой, обещая вырасти в малорослое создание. Ел хорошо, играл хорошо, выгуливал своего мелкого хозяина тоже хорошо. Чупакабра в нем пока не проявлялась, хотя он с удовольствием вылакал миску молока с несколькими каплями моей крови.
– Почему должны на работе узнать? – Мне были скучны его волнения. – Я выведу вас под псевдонимом.
– Придумайте имя попроще, – попросил Солидный Начальник. – Вы же понимаете мое положение…
– Понимаю, – вздохнула я. – Солидным Начальником будете?
– Ну, какой же я солидный? – солидно хохотнул Солидный Начальник. – Вы уж меня попроще…
Но проще было уже некуда.
Великий Поэт долго сопел, глядя на фотографии, которые я ему принесла на встречу.
– Хорош, хорош, – вывел он, откладывая себя на фоне «Форда Префект» тысяча девятьсот пятьдесят второго года. – А я статейку в журнал написал. Разбил этих наглых коммуняк.
– Я тоже пишу книгу, – призналась я.
– Ой, только не впутывайте меня в ваши детские игры, – поморщился Великий Поэт.
– Неужели вы не хотите, чтобы об этом все узнали? – торопилась я. – Это же… это же…
– Только без имен! – отрезал Великий Поэт. – Не хватало войти в историю по детской книжке.
– Хорошо, – вновь пришлось согласиться мне. – Буду в книжке вас звать… звать… Великий Поэт!
Великий Поэт пожевал губами, дернул себя за бороду.
– Пафосно как-то… Ну да сойдет.
«А Даше я ничего говорить не буду, – решила я. Придумывать другое имя редактору не хотелось. – Пусть будет просто Даша. Да она и не узнает».
Так появилась эта книжка.
Маяк мертвых
Глава первая
Утро
Прошлое – коварная штука. Что-то было – хорошее или плохое, – а теперь этого нет, но люди упорно об этом помнят. Ведут дневники. Пишут книги. Ставят памятники. Огораживают могилки. Одним словом, боятся забыть.
Прошлое цепляет, прошлое утягивает к себе. Зачем? Чтобы убить. Прошлому будущее не нужно. Примешься думать о будущем – забудешь прошлое. Так вам и дали это сделать. Не дадут. Застрянете в своих воспоминаниях, ни одной мысли в будущем не останется. Кое-кто, конечно, вырывается, но об этих мы забудем.
Воспоминания требуют пищи. Засушенный цветочек, билет в кино, куда ты ходила с ним, валентинка от нее, ворох записок («ах! подружки!») – все это держит, привязывает, оттягивает руки, сковывает шаг. Поставьте крест на своих мечтах! Вы обречены остаться в прошлом. Вы сами станете прошлым. Я вам это обещаю.
Остров Хийумаа в Балтийском море – воспоминание. Раньше здесь жили шведы, потом пришли русские. Екатерина Вторая побоялась оставлять на своих северных границах обиженный Петром Великим народ и в 1781 году переселила их в Малороссию. А сюда привезла податливых эстонцев. Они вечно были под кем-то – немцы, шведы, русские, – не все ли равно? Так на острове появилось воспоминание о тех, кого здесь нет.
Дорога шумит монотонным гулом. Выныривает из леса и в лес уходит. Широкая парковка зовет машины остановиться. Какая-нибудь нет-нет да и притормозит, съедет на шуршащий гравий, взревет последний раз мотором, выплюнет из себя вонючий газ и замолчит. Остывая, она будет потрескивать. Дорожка в сосновом лесу сухая, земля чуть пружинит под ногой, перекатываются сосновые иголки, скользит гладкая подошва. Желтые тропинки отчаяния среди зеленых холмиков черники и брусники. Мох мягкий. Положи на него ладонь, обопрись – провалишься по локоть. Золотые стволы сосен, темные внизу, светлые к макушке, стоят верными стражами, топорщатся сухими ветками. Куда дотягивается рука, все сучки обломаны.
Для крестов.
Веточка, на нее перекладинка, обмотать травинкой, завязать потуже, чувствуя, как рвутся зеленые ворсинки листика. Поискать глазами место.
Вот кустик жимолости, а за ним стайка деревянных крестов. Один широкий, покрашенный в голубой цвет – пришедшие подготовились. Есть высокие, в человеческий рост, прочные, надежные, как сама память. Есть маленькие и хрупкие. Есть железные, с кружевными оконечниками.
Тропинка натоптана, люди сюда приходят часто. Их манит любопытство – посмотреть на место, где что-то произошло. Ставят кресты. Тянут они потом свои корявые руки-перекладины вслед уходящим, сверлят спины глазами-сучками. Думаете, что ушли? Нет, вы остались.
В этот раз крестик был маленький. В землю воткнешь – его и не видно будет. А должно быть заметно. Чтобы и другим память.
Нашлось место. Поставила на развилку сосны, подперла шишкой. Лбом прислонилась к стволу. Оставила метку смолы на щеке. Не скоро отмоется. Да и зачем? Теперь-то?
Кресты деревянные. Кресты железные. Кресты из камешков. Вот этот сложил маленький мальчик. Камешки в один размер, как узелки на позвоночнике. Эти узелки были хорошо видны сквозь футболку, когда мальчик наклонялся.
Все побывают здесь. Каждый останется воспоминанием.
Ветка треснула под ногой, шепнул неосторожное слово ветер. Что это было? Показалось… Тень мелькнула, прошелестело легкое дыхание, послышался незнакомый запах. А так ведь никого нет. Нет настоящего. Нет будущего. Есть только прошлое.
Она шла и вспоминала, что было вчера. Она умерла для настоящего. А машина? Что машина? Постоит, постоит, ее и заберут. Машина не помнит прежних хозяев. Она знает только настоящих. Что ей помнить?
Здесь кто-то прошел? Не видела. И не надо так топать. Земля сухая, гулкая. Она может отозваться, заставить вернуться, заставить умереть для настоящего.
Чайные ложки стащили домовые. Им было скучно. Вечером долго вздыхали, бродили по коридорам, постукивали по стенам, скрипели дверями. Самый шустрый залез в кран и гудел в трубу, с завываниями, неприятно. После хорошей работы позвали соседей и пили чай до утра. Звенели фарфоровые чашечки, скребли ложечки по донышку розеток, выбирая варенье. Домовые любят сахар, конфеты и сухари.
Хрум, хрум, шырк, шырк.
Попробуйте тихо съесть сухарь. Накройтесь одеялом, подлезьте под подушку, усыпьтесь крошками. Есть сухарь – дело очень громкое. Даже когда тебе удается разгрызть его тихо, в голове стоит такой грохот, что птицы снимаются с насиженных мест. А птиц на острове Хийумаа много. Очень. Целый птичий базар.
– Чего застыла?
Мама подкралась сзади, положила подбородок на плечо.
Столько раз говорили: «Не надо так делать!» Взрослые, а памяти никакой.
– Ложек нет, – шепотом сообщила Алена, опуская плечо, чтобы подбородок исчез.
– Ушли?
– Домовые разобрали.
Мама выпрямилась, вопросительно глядя на пустой лоток. Вилок много, ножей ворох, большие ложки лежат. Кому нужны большие ложки на завтраке, если здесь нет каши? Они бы еще половник вынесли.
Хлям-блям… Чаепитие под половицами. Так и уснули с чашками в руках. Привалились кто к чему – кто к печке, кто к стенке, кто к окну. Из чашек льется чай, капает на войлочные тапки. В войлоке шаг бесшумный. Подкрадись, к кому захочешь. Бери, на что глаз ляжет. Только бы ложки не звякали. Их много, они металлические. Шуму-то, шуму! Скрежета, позвякивания, шороха. Но сейчас ложечки лежат, утонув в чайных лужицах, ткнувшись носиками в крошки сухарей.