Золотое колечко на границе тьмы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 123

Мой друг всегда отличался некоторой бесцеремонностью в анализах душевного состояния собеседника.

Я, по правде говоря, не очень-то доверял Валерию. Не по себе было от мысли, что придется вручить свою жизнь вот этому, лениво-дурашливому субъекту, с которым я не так давно сидел за одной партой. Такой ли уж он опытный пилот? Летает-то без году неделю…

Но вибрации поджилок я показывать не стал. Впрочем. излишней бравады — тоже. Все сразу поняли бы, что она напускная. Сказал со вздохом:

— Что ж, пошли…

На меня надели парашют. Показали, за какую скобу дергать, "если что". Но тут же объяснили, что в любом случае прыгать и дергать бесполезно: парашют все равно не успеет раскрыться, высота полета для этого недостаточна. «Приморец» забирается вверх всего на полторы сотни метров.

— Тогда зачем этот лишний груз? — спросил я как можно безразличнее.

— Такая инструкция…

Я посмотрел вокруг, подумал о маме и полез в кабину, на заднее сиденье. А Валерка — на переднее. Видимо, со стороны это было еще "то зрелище". Мы оба длинные, худые (недаром в школе звали нас Папа Карло Первый и Папа Карло Второй).

Наконец забрались. Валерий задвинул прозрачный колпак. Махнул кому-то рукой. «Приморец» дернулся, побежал, запрыгал упругой резиной по мелким бугоркам. Потом прыганье прекратилось, меня слегка вдавило в сиденье, и я ощутил, что взлетаю. Как во сне! Земля за стеклом круто ушла вниз.

Впервые в жизни я летел!

Это было радостное, хотя и с примесью боязливости замирание.

Земля стала громадной, я увидел освещенный вечерним солнцем город. Я вбирал в себя ощущение полета.

Раньше я думал, что полет на планере — это безмятежное и бесшумное парение. Ведь без мотора же! Но теперь на уши давил ровный, с посвистом, шум. Я догадался, что это шумит рассекаемый плоскостями воздух. У моих колен шевелилась ручка с резиновым наконечником — таким же, какие надеваются на велосипедный руль Это была рукоять управления для дублера. Валерий еще на земле предупредил, чтобы я не вздумал ее касаться, а то… — и он сделал винтообразное движение пальцем вниз. Я. конечно, и не касался. Упаси Господи! Планер и без того вел себя достаточно "круто". Я вдруг понял, что мы летим на боку.

В самолетах, когда они делают большой крен, пассажирам кажется, что с ними все нормально, а земля вдруг встала дыбом. Здесь, в "Приморце", я прекрасно видел и чувствовал, что земля по-прежнему горизонтальна, а мы с Валеркой вдруг завалились набок: слева, вверху — вечерний зенит, справа, внизу — родная Тюмень.

Я перепуганно глянул в нечесаную Валеркину макушку. Она излучала уверенность. Тогда и я малость приободрился. Стал разглядывать город. Раньше я видел его с высоты не более полусотни метров — с парашютной вышки. Сейчас высота была втрое больше. Плавным серебристым изгибом лежала среди зелени и крыш река Тура (на которой у нас с Валеркой и Юркой было в свое время немало приключений). Она казалась отсюда узкой, как сабля. И я вспомнил блестящий клинок, который однажды выложил на стол лейтенант Саша…

Земля быстро поворачивалась. Планер опять обрел горизонтальное положение и быстро снижался. Мелькнуло полотняное Т, колесо запрыгало по тверди.

У планера, в отличие от самолетов, одно колесо. Приземлившись, планер бежит на нем и сохраняет равновесие. А остановившись, мягко ложится на крыло.

Лег и наш "Приморец". Мы выбрались. Я почувствовал. какая теплая и твердая земля и как хорошо пахнет полынь. Валерий пошел к инструктору — получать замечания, а я деликатно отстал. Но все равно слышал, как инструктор сказал Валерке, что "в общем нормально, только чересчур ложишься на борт".

Валерка подошел ко мне. Бормотнул’

— Придирается.

А я скромно возразил:

— А по-моему, нет. Ты и в самом деле на середине круга летел перпендикулярно земле. Я эго очень даже ощутил. Конечно, я мало разбираюсь, но все же…

Как ни странно, Валерка не съязвил в ответ. Сказал покладисто:

— Ладно, учтем… Ну, а ты уж, конечно, больше не захочешь со мной?

— Отчего же? Давай, если можно…

Валерка меня сразу зауважал. Остальные, по-моему, тоже. И оказалось, что лететь можно прямо сейчас: каждому курсанту полагалось за одну тренировку делать два взлета.

Мы поднялись опять, и в благодарность за мое доверие Валерий разрешил мне подержаться за ручку.

— Можешь даже шевельнуть.

И я шевельнул. И ощутил, как отзывчиво шевельнулся туда-сюда в полете "Приморец". Валерий тут же велел отцепиться, перехватил управление. А я стал смотреть на город.

На этот раз я все разглядел подробно. Улицы, колокольни, знакомые дома. И снова заскользил глазами по излучинам Туры, вспомнил нашу одиссею на плоскодонке с самодельным парусом. И чем она окончилась…

В сумерках мы опять сидели у костра, передавая друг другу единственную (зато громадную) кружку с чаем. И дядя Костя с привычной протяжной ноткой задал вопрос:

— А-а как вы относитесь к Антуану де Сент-Экзюпери?

У Экзюпери я читал тогда только "Маленького принца", в чем честно и признался дяде Косте. И сказал, что сказку эту очень люблю и что нынешние дни и вечера теперь будут переплетаться у меня в памяти именно с этой книжкой. Почему? Наверно, потому, что там и здесь полеты, там и здесь грусть.

— А у вас, позвольте спросить, отчего грустное настроение? — осторожно осведомился дядя. Костя.

— Каникулы кончаются. А уезжать не хочется.

Причина была, конечно, глубже. Не просто каникулы кончаются. а навсегда уходят эти славные дни. Частичка жизни уходит в прошлое. Наверно, впереди будет немало хороших дней, но именно э т и х — с костром, с горячей кружкой, с ощущением товарищества, с дядей Костей, с перелчивчатой Венерой и розовой луной, с неостывшей памятью о первом полете не будет уже никогда.

Ведь первый полет бывает только раз в жизни.

…Из Тюмени я решил лететь в Свердловск самолетом. Тоже впервые в жизни. (Стоило это в ту пору совсем не дорого). И улетел — на стареньком двадцатиместном "Ли-2", который дребезжал и трясся на воздушных ухабах, как телега на булыжной мостовой. Было совсем не похоже на планер, но все равно интересно. Особенно запомнились пухлые облака, проплывавшие под крыльями, и тени от них на косматой шкуре леса.

А путь, который на поезде занимал целую ночь, (духота общего вагона, багажная полка под грязным потолком), длился всего сорок минут…

6

Наконец мы опять заняли места в "Иле", и самолет покинул королевство Марокко. Несколько минут он летел вдоль побережья, словно не хотел расставаться с Африкой. Потом желтая земля с белой каймой прибоя ушла назад. Мы словно повисли внутри синего шара, состоящего из двух полусфер: внизу — вогнутый, как чаша, океан, вверху — космически темный купол неба.

Впрочем, скоро Атлантика перестала выглядеть столь загадочно. Сделалась плоской и серой, с металлическим отливом. Заметно было, что по ней идут волны — длинными рядами. С высоты они казались мелкими неподвижными складками Было походке, что мы летим над громадной стиральной доской из оцинкованной жести. Кое-где на этой «доске» мазками белой краски проступали фигурки океанских теплоходов. Они тоже казались неподвижными, но за каждым хорошо был различим бурунный кильватерный след…

На пассажиров снизошла сонная истома. Аксакал привалился голой к иллюминатору. Мадам откинула спинку кресла и величественно откинулась сама. Веки ее были прикрыты, а губы изредка издавали звук "ф-ф-ф". Возможно, Мадам во сне произносила "фантастико".

Барбудо ушел в салон первого класса к знакомым (и, кстати, не возвращался почти до самой Кубы). Кресло рядом со мной стало сиротливо пустым. Я слегка обиделся на Барбудо.

Ребятишки тоже притихли — не бегали, не катали мячик. А впереди был еще целый день полета.

Я начал дремать. Но скоро очнулся от негромкой перепалки по соседству, это Олешек спорил с мамой: