Золотое колечко на границе тьмы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 142

Как истинно творческая натура, Женя сам придумывал рецепты подходящих напитков и, как говорится, внедрял оные в жизнь. Но здесь возникала одна трудность. Сам изобретатель не принимал спиртного. Поэтому он давал дегустировать свои напитки друзьям. Друзья поначалу откликались охотно, не ведая последствий… Сам я, помню, двое суток лежал после знакомства с коньяком "Одноногий дьявол".

А наливка "Родная морская" однажды на целых полчаса ввела в столбнячное состояние экипаж крейсерской яхты "Фиолент". Во время плавания. Хорошо, что творец упомянутого напитка — сам профессионал-парусник: трезвыми руками он самолично взялся за штурвал…

Но это — сюжет для отдельного рассказа.

Теперь же во фляжке из-под упомянутой выше адской жидкости булькает довольно безобидная продукция грузинского "Самтреста". Однако воспоминание о случае на яхте переносит наши мысли в Севастополь…

— Витя, помнишь, как на Херсонесском пляже, под большим колоколом, к нам подбирались пацаны-разведчики? Они увидели нашу камеру для подводной съемки и решили, что мы диверсанты.

— Ну да, это сперва решили. А потом-то мы с ними познакомились.

Один из мальчишек нашел в гальке золотистую жестяную крышку от банки и пускал зайчиков. И сказал, что это у него гиперболоид.

— А ты читал про гиперболоид? — оживился Виталий.

Оказалось, что мальчишка читал и про инженера Гарина, и про Аэлиту, и про путешествие из пушки на Луну, и про плавание подлодки «Пионер» через два океана. И что он вообще ужасно любит книжки с золотистой узорчатой рамкой на переплете. И ничего, если этот переплет обтрепан, а позолота облезла. "Такие даже интереснее…"

Так повстречали мы на древнем берегу Херсонеса маленького единомышленника. И запомнили…

Я думал об этом похожем на коричневого кузнечика пацаненке с солнечным зайчиком в руках, когда писал грустную повесть-сказку "Дырчатая Луна".

Виталий не прочитал эту повесть. Новенькую книжку с "Дырчатой луной" я подарил его внуку, когда пришел домой к Бугровым, чтобы отметить печальную дату, девятый день…

Не хочется писать о смерти. Тем более. что ее, скорее всего, и нет. Когда у Виталия во сне остановилась изношенная от постоянной работы, от перегрузок сердечная мышца, душа его наконец свободно рванулась в дальние галактические края. В те миры, которые он в земной своей жизни учил нас чувствовать, описывать и постигать. Так мне хочется думать. На это я надеюсь. И на будущую встречу…

С такой мыслью легче жить. Но все же обидно, что все случилось так непредсказуемо. И рано. Столько надо было еще сделать, столько успеть. И ведь не старики же еще, хотя. конечно, и не юноши. Хотелось вместе дотянуть до начала нового тысячелетия, заглянуть: каким оно будет?

Впрочем, я думаю, сейчас Виталию известны такие тайны мироздания, о которых мы не можем и помыслить.

Он ушел к этим тайнам, а оболочку его приняла в себя родная планета Земля. И оказала своему сыну последнюю честь: когда насыпали глинистый холмик, вокруг над вековыми березами и соснами гремела гроза и свисали с туч сизые космы ливня, но ни одна капля не упала на собравшихся. А на цветы, покрывшие рыжую глину, сквозь разрыв в тучах светило влажное сверкающее солнце…

Дней за десять до этого печального дня мы с Виталием сидели у меня дома и обсуждали совместную статью, которую собирались писать для белорусского журнала. И говорили еще о многом.

— Витя, скоро ведь сорок лет, как познакомились…

— Да, бежит времечко.

— Слушай, а я наконец сочинил свои «мемуары» о нашем студенческом житье-бытье. Называются "Битанго". "Екатеринбургская неделя" обещает напечатать отрывок. Как раз про наши «караибские» вечера.

— Ты прибереги для меня экземпляр…

Потом я пошел провожать Виталия до троллейбуса. Не хотелось расставаться. Может, чувствовал что-то? Да нет, ничего… Мы вместе доехали до остановки, где была пересадка. Там он из троллейбусной двери помахал рукой…

Потом через несколько дней был еще телефонный разговор:

— Когда займемся статьей, Витя?

— На той неделе… Не забудь про газету с "мемуарами"…

Газета с отрывками из повести «Битанго» вышла в пятницу, 24 июня девяносто четвертого года. С рассказом про наши песни об ураганах, абордажах и грозящем нам смертном часе — хотя по правде-то смертный час "виделся нам где-то за бесконечностью".

И у бесконечности бывает конец. Виталий не успел прочитать эту газету. Утром того дня он не проснулся. Бывают такие вот горькие совпадения.

…Конечно, я понимаю, что в моих записках мало существенного. Но о Виталии Ивановиче Бугрове — редакторе, библиографе, писателе, великом знатоке фантастики, о друге и наставнике молодых авторов, о человеке, сумевшем объединить множество тех, кто предан "звездной литературе" — будут еще писать не раз.

А я — о Вите, с которым мы были рядом почти четыре десятка лет, целую жизнь И поссорились всего два раза. Оба раза — из-за начинающих писателей-фантастов. Я говорил: надо печатать, а он — не надо. Были у него на то веские причины редакторского свойства. Там, где касалось литературы, мягкий интеллигентный Виталий Иванович был бескомпромиссен. Один раз я его все же убедил, второй — нет. Впрочем, это никак не отразилось на нашей дружбе. В конце концов, бывает, что и братья ссорятся. А Витя был как брат, это уж точно.

Но сколько же горького в этом "был". И пусто мне без Вити на этой планете.

И вот, чтобы утешить себя, я вспоминаю. как мы идем заросшими тропинками над Исетью. И висят над нами пушистые летучие семена…

ЗОЛОТОЕ КОЛЕЧКО НА ГРАНИЦЕ ТЬМЫ

Лунные истории

1

Многое в жизни из того, что я задумывал, не сбылось. Впрочем, так, наверное, у большинства людей… Очень многое не сбылось. Но какой смысл жаловаться на судьбу? Во-первых, чаще всего сам был виноват, а во-вторых… кое-что все-таки исполнилось.

Прежде всего — о главном. С детства я мечтал писать книжки, и вот — пишу. Хорошо или плохо, не мне судить. Но раз их читают, значит, что-то получается…

С самых ранних лет я хотел, чтобы рядом со мной всегда был отряд влюбленных в море и паруса друзей-мальчишек — таких, для которых я и стал сочинять свои рассказы и повести. Как хотел, так и вышло. Больше тридцати лет я командовал отрядом юных моряков и мушкетеров. И не было у меня товарищей вернее, чем эти ребята.

Годы были беспокойные, суматошные, стремительные и часто тревожные. Но я об этом не жалею. Не жалею и о том, что в жизненной круговерти не нажил богатства. Да и не мечтал об этом.

Но вот чего мне хотелось со студенческих бездомных времен: чтобы когда-нибудь появилась у меня своя комната. Рабочий кабинет. И чтобы там было много интересных книг. В том числе и старинных, редких, в потрескавшейся коже тяжелых переплетов. Таких книг, где рассказывается о давних плаваниях к далеким берегам. А еще — чтобы в комнате этой висели картины с морем и парусами. И желтые от времени, пятнистые от соленых брызг морские карты. И чтобы тикали в тишине корабельные часы. И блестели бы тусклым металлом штурманские инструменты. И стояла бы крупная, мастерски сделанная модель парусного корабля!

Теперь такая комната у меня есть. И метровая модель голландского флейта “Арабелла” стоит на широком подоконнике. Кстати, флейт — это нечто среднее между старинным галионом и фрегатом. Его построил мой хороший знакомый, Георгий Александрович Архипов. Он много лет был флотским офицером, а после отставки учил ребят мастерить модели…

Окно в моей комнате смотрит на запад с небольшим отклонением к югу. Выражаясь по-морскому, на вест-тень-зюйд.

По вечерам, когда я лежу на диване (а я люблю лежать на диване и не боюсь в этом признаться), “Арабелла” целиком видна на фоне позднего неба.