Золотое колечко на границе тьмы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 22
Каравеллы у Дмитрова — как упрек: «Что-то долго ты не был в Севастополе…»
И застывшая смола в подмосковном лесу — как морская звезда…
Это я наугад перелистал две голубые тетради шестьдесят третьего — шестьдесят четвертого годов (их липкие клеенчатые обложки с треском отклеились друг от друга).
Каждая запись — как первое колечко в тонкой цепи. Потянул — и пошли воспоминания. О разных людях и городах. И все-таки больше всего о Севастополе.
2
«5 ноября 63 г.
Улица Сергеева-Ценского — просто лестница. Двое мальчишек лет семи козыряют морякам и просят «звездочку, конфетку или яблоко». В их представлении это вполне порядочное дело, все закономерно: моряки — большие, добрые люди, просто полубоги, они все понимают и все могут…»
Я отчетливо помню этот солнечный, тихий день больше двадцати лет назад — он пришел ясный, почти летний, после холодных дождей. Я жил тогда недалеко от Севастопольской ГРЭС, у приятеля, в тихой улочке на высоком берегу Северной бухты. Несколько суток я провалялся с непонятной какой-то лихорадкой и теперь впервые после болезни приехал в город.
Солнечное тепло было как подарок. И как подарок — эта забавная сценка с мальчишками. Один — в матросской курточке, большущих не по росту брюках и детской бескозырке, круглощекий и большеухий. Второй — в рыжем лыжном костюме, худенький, веснушчатый и сдержанно-решительный.
Они совсем не походили на хитрых попрошаек. Их, по-моему, не так уж привлекала сама «добыча». Главное было убедиться в доброте самых лучших людей на свете — моряков (на штатских прохожих мальчишки не обращали внимания).
Ладони вскинуты к бескозырке и курчавой голове.
— Здрасте! Дядя, у вас есть конфетка?
— Или звездочка?
У матросов растерянные лица. Потом кто-то смеется, дарит значок, огрызок карандаша. Малыши сияют. Молоденький мичман с блестящим кортиком неожиданно достал из кармана шоколадную конфету. Они солидно поблагодарили. Конфету разломили, а фантик разыграли: веснушчатый спрятал его в кулаке и протянул обе руки товарищу. Тот хлопнул по кулаку и угадал…
Оттуда, с улицы Сергеева-Ценского, я поехал в Херсонес. Он был тогда тих и пустынен.
«В сухой траве у древней колонны затрещал поздний, осенний кузнечик… Под ногами хрустят ракушки и черепки. Насупленный, сердитый мальчик ходит и что-то подбирает с земли. На нем спортивные штаны, надетые наоборот — задний карман спереди, чтобы удобнее складывать находки. Подобрал какую-то вещицу, повертел, отбросил. Я подождал и поднял ее. Цоколь большой лампы. Черная надпись: «600 вт. Цоколем вниз». Наверно, от фонаря решетчатого створного маяка, что на обрыве…
Ветер от берега, и волны пологие, без гребней. В Карантинной бухте плеск волн похож на шум беспрерывно льющейся звонкой воды…
Волны обтачивают камни и придают им удивительные формы. Изъеденный морем белый камень похож на выбеленный солнцем лошадиный череп.
Развалины и скалы. Часто непонятно, где кончается каменная кладка древних стен и начинается дикая порода ракушечника и песчаника. Блестят перламутровые осколки мидий, мелкие обломки костей, обточенные, как голыши…
Круглые впадины на каменных площадках похожи на следы громадных зверей. Скалы желтые и серовато-белые, а во впадинах сочная трава — маленькие оазисы. Трава в каждой впадине разная; в одной на длинных стеблях мелкие, частые листики, сложенные в звездочки; в другой — травка обыкновенная, как в старом городском дворе (та, которую козы щиплют). А на склонах холмов, под которыми скрыты древние дома и храмы, — солнечная россыпь сурепки и поздних одуванчиков…
И еще удивительная трава: мясистые листики с шипами, словно крошечные кактусы. Маленькая Мексика на черноморских скалах. Эти листики с шипами осторожно выкапывает и кладет в передник загорелая старушка…
У каменного забора, на лужайке, окруженной зарослями дрока, сошлись рыжий теленок и огненно-оранжевый петух. Нос к носу. Внимательно и удивленно разглядывают друг друга…
Внизу, недалеко от каменистого пляжа под колоколом, рыбаки ставят сети на кефаль. У берега мотобот со шлюпкой на буксире… Девочка в синей шерстяной кофте до колен принесла обед отцу. Здесь работает рыбацкая артель…
Мотобот стрекочет очень звонко, будто большой кузнечик. При таком звуке мне почему-то вспоминаются сухие стрекозиные крылья, которые блестят на солнце…»
Такой вот был этот день. Ничего тогда не случилось, но сейчас он вспоминается, как тихий праздник.
А потом — отрывистая запись о вечере:
«Черная вода Севастопольского рейда. Катер проходил почти под самыми нависшими носами кораблей. На них — редкие огоньки…
Мальчик и кот. Окошко в домике над обрывом.
Среди множества ярких огней — скромные синие огоньки. Удивительное дело: когда смотришь прищурившись на синие огни, они выбрасывают не четыре луча, а пять — звездочкой…
Причал ГРЭС. Рыбак таскает рыбу за рыбой…
Отражения огней полощутся в воде, как развернутые из рулонов полосы материи…»
3
Отражения огней в самом деле были похожи на желтый шелк. Узкие полотнища вертикально уходили на глубину и полоскались в черной воде. От них отрывались яркие лоскутки и прыгали по волнам. От веселых этих отражений делалось теплее, А вообще-то вечер был зябкий… После тихого, солнечного дня, когда закат над морем и Константиновским равелином растаял и небо почернело, потянул с Северной стороны прохватывающий ветерок. Чтобы опять не схватить какую-нибудь лихорадку, я ушел с открытой кормы в железную внутренность катера.
Пассажиров было мало. Суетливо стучал двигатель, горела неяркая лампочка, подрагивала железная палуба. Нить лампочки искрами отражалась в бугорках палубных заклепок, отполированных многими подошвами. К сырому железу прилипли брошенные билетики с бледно-голубыми якорями.
Я прошел в нос, где слабее был звук движка. Сел на пустую скамейку и опять увидел мальчика и кота.
«Опять» потому, что первый раз я заметил их при посадке. Мальчик лет одиннадцати, в куцем пальтишке и синем беретике от школьной формы, шел впереди меня. Кота он нес под мышкой. Кот был большой, серо-полосатый. Он не сопротивлялся, лапы и голова его размягченно висели. Только прямой гладкий хвост неторопливо описывал круги. Это означало сдержанное раздражение и протест.
Теперь мальчик сидел наискосок от меня, а кот в проходе между скамьями. Кот делал вид, что с мальчиком незнаком и едет по своим делам.
Мальчик сердито двинул потертым резиновым сапожком и проговорил громким шепотом:
— У, паразит. Попрошай усатый…
Кот сидел неподвижно, и усатая морда его выражала полную отрешенность. Он явно давал понять, что слова мальчика не о нем.
— Обормот, — вполголоса сказал мальчик. Потом встретился со мной глазами и смутился. Повозил сапожком по заклепкам палубы. Снова быстро поднял глаза. Хорошие были у него глаза, теплые такие. Они смотрели из-под аккуратной светлой челки, и я вспомнил дмитровского Леню Левакова. Мальчик шевельнул уголками губ, но сразу погасил эту нерешительную полуулыбку. Опять вернулся к коту:
— У, швабра…
Кот снова не отреагировал. Тем более что на швабру, гладкий и упитанный, совсем не походил.
— За что ты его так? — спросил я. Мальчик коротко шмыгнул носом и сказал:
— Да ну его… Он бродяга.
— В каком смысле? Из дома бегает?
— Ну да! — Мальчик опять бросил на кота неласковый взгляд, а мне улыбнулся. — Он такой… Вот как выйдет из дома да увидит катер — сразу шасть на него. И едет на Графскую. Он умный, всегда знает, какой катер на Графскую… А там трется у рыбаков и попрошайничает. Ждет, когда рыбу дадут.
— Ясно, — сказал я.
Мне была известна эта порода здешних котов. Я не раз видел их на севастопольских пристанях. Они сидели рядом с удильщиками и ждали долю добычи. Но мальчик напрасно сказал о попрошайничестве. Коты держали себя очень достойно. Даже величественно. Они были неподвижны, и на мордах их отражалось полное спокойствие. Коты были уверены, что получат свое. И правда, рыбаки — мальчишки и взрослые — обязательно давали такому хвостатому сторожу по рыбке. Может, это был обычай, а может, примета: если не дашь, то и клева не будет.