Золотое колечко на границе тьмы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 73

Но в момент беседы с директором я искренне верил в свои планы, а директор верил мне. И все больше тосковал. Тоска эта проступала в его взоре. Только-только началась его начальственная карьера — и тут такая торпеда! В подводную часть. О, как он ненавидел меня!

Он улыбнулся, побарабанил пальцами и сказал, что зачем уж сразу так уж и в газету. Можно же разрешить конфликт, не вынося его на широкое обсуждение.

Я сказал, что можно разрешить, не вынося. Главное, чтобы ребята не страдали от чрезмерного административного рвения.

Директор заверил, что страдать они не будут.

— В конце концов главное, чтобы детям всегда было хорошо. Эта наша общая задача, не правда ли? — попытался он подвести итог.

Я сказал, что разделяю директорскую точку зрения на такую общность задач. Он приободрился. Мы немного поговорили о трудностях педагогики. Под конец директор на всякий случай слегка запечалился опять:

— Ну и порой случаются, конечно, срывы. Вроде… тех, на крыльце. Все-таки, понимаете, дети, они, знаете ли… Порой лопается что-то внутри. — В голосе директора прорезалась доверительность: — Иногда руки так и чешутся. Взял бы негодника за шиворот да и врезал по загривку… Ну, вы же говорите, что сами работаете с детьми! Неужели у вас никогда не возникало такого желания?

Двадцать четыре года «Каравеллы» пролетели, как говорится, перед моим внутренним взором. И… нет, честное слово, не помнил я, чтобы хотелось дать кому-то пинка или подзатыльника. Несмотря на то, что пацаны были разные и происшествия с ними случались «всякие»… Но он же все равно не поверит!

— Мало ли какие желания, — сказал я, — возникают в глубине человеческой натуры. — В такие моменты особенно важно следить за своими руками. Лучше всего их просто держать по швам.

Он покивал:

— Да-да, безусловно… Только… иногда так закипит в душе, что кажется: ты такой же, как эти… сорванцы. Этакая школьничья горячность. Так бы и сцепился с обидчиком, будто пятиклассник… Кто-то из знаменитых сказал, что детскость сидит в человеке до старости…

— Это сказал Александр Степанович Грин: «Детское живет в человеке до седых волос».

— Ну да, ну да… В каждом это бывает… — Он улыбнулся теперь с видом несмелого заговорщика. — Вот и вы, я вижу, отдаете, так сказать, дань… детскому увлечению. Когда носите с собой этого… — Директор смотрел на сумку, что стояла рядом с моим стулом.

О, черт! Я же совсем забыл про Митьку! Не подумал, что надо упрятать его! Митькина голова с истрепанными ушами торчала наружу. Митька смотрел на директора с дерзким и насмешливым любопытством. Я мигом сообразил: нельзя показать ни смущения, ни растерянности.

— Да! Это же герой книжки о вашем городе! «Трое с площади Карронад»! Она есть в вашей школьной библиотеке! Этого зайца тут знает множество ребят, я принес его повидаться со знакомыми. Не получилось…

Директор помигал. О книжке он, конечно, ничего не знал да и мою фамилию слышал, кажется, впервые.

Я поставил сумку на колени. Фамильярно нажал на пластмассовый Митькин нос.

— Нечего тут торчать, брысь внутрь, бродяга…

То ли от этого нажатия и толчка, то ли в силу странного совпадения в тот же миг в сумке ожил фотоаппарат. Точнее, заклинившийся механизм автоспуска. Теперь он «расклинился» и несколько секунд жужжал в наступившей тишине.

Директор слушал жужжание с остановившимся лицом.

— Это… у вас что?

— Что?

— Ну… вы надавили, а он… включился… Или выключился?

Я вдруг понял: директору показалось, что от нажатия на нос внутри у Митьки сработал какой-то механизм.

— Так, бытовая техника, — небрежно бросил я.

— Звукозапись, что ли?

Он, видимо, решил, что в брюхе тряпичного зайца спрятан диктофон и теперь неосторожные директорские высказывания, как иногда «чешутся руки», зафиксированы на пленку.

Мне бы успокоить беднягу. Но… «детское живет в человеке до седых волос». Я погладил брезентовый бок сумки.

— Не волнуйтесь. Митька умеет хранить тайны. То, что у него внутри, останется там навеки… Ну, не смею больше отнимать у вас время…

Директор проводил меня по опустевшему школьному коридору (давно уже шли уроки). У выхода он со знакомой уже печальной доверительностью произнес:

— Думаете, нужно мне это директорство? Просто некому больше школу поднимать… до уровня… Говорят, нужна крепкая мужская рука. А по мне простая учительская должность спокойнее во сто крат…

Я сделал вид, что поверил. И «посочувствовал»:

— Понимаю вас. Но что поделаешь. Как говорится, назвался груздем, полезай в кузов… — И протянул руку.

И поразился.

Лицо директора исказилось резиновыми складками. Глаза метнули два пучка бессильной ненависти. Он отдернул свою руку и, горбясь, пошел, почти побежал к своему кабинету.

А что я такого сказал?

Я пожал плечами и вышел из школы. Спустился с крыльца в тень каштановой аллеи. Открыл сумку, опять высунул Митькину голову.

— Смотри на приморскую красоту. Скоро домой…

Плясали на асфальте солнечные пятна, падали сверху спелые каштаны. Один тюкнул меня по темени, другой упал прямо в сумку — подарок Митьке.

Мы поехали на Северную сторону, побродили по тенистому Братскому кладбищу среди заросших мраморных памятников и покрытых лишайниками плит на общих матросских могилах. Потом ходили над морем по обрывам и наконец спустились к Учкуевскому пляжу. Там я долго бултыхался и нырял среди гребней — шла довольно крупная волна. Митька смотрел с песка осуждающе и с опаской: «Хватит дурачиться, не маленький…» Но я все не выходил на берег. Когда еще снова попаду в этот город, к этому морю? Да и зачем, если здесь не будет друзей…

Вечером опять мы с Митькой пришли к Вихревым. Юрос и Алька на дворе выколачивали половики.

— Как дела? — спросил я у Юроса.

— Нормально! Никто больше не приставал! А Груздь вообще такой вежливый сделался…

— Кто?

— Ну, директор! Груздь!

— Его так десятиклассники прозвали. — объяснил Алька. — Еще когда он был не директор, а только в школе появился.

Вот это да! Понятно, почему он так вознегодовал в ответ на невинную поговорку! Но я же не хотел! Я не нарочно… А он, небось, решил, что я специально обхамил его. Прямо хоть иди завтра да извиняйся. Но что сказать? «Простите, я не знал, что вы Груздь»?.. Тьфу…

Я досадливо зашагал к подъезду.

— Дядя Слава, а почему вы хромаете? — окликнул Алька.

— Разболелась нога, черт ее возьми…

Я поддернул штанину. Вчерашний рубец воспалился, вокруг появилась краснота и припухлость.

— Ох, да вы идите скорее в комнату! Чапа вас вылечит языком! Он всегда всем на «Фиоленте» раны вылизывает, у него слюна лечебная! — наперебой заговорили Юрос и Алька.

Я опасливо засомневался. Чапа, конечно, очень милый пес, но все-таки… а вдруг у него в слюне бациллы какие-нибудь?

Но появившийся в дверях Вихрев-старший подтвердил, что Чапа на «Фиоленте» — все равно что корабельный лекарь. Всем врачует ссадины и порезы.

Пока мы сидели на кухне за прощальным ужином, Чапа под столом лизал мою ногу. Долго, не менее получаса. А Митька сидел у ножки стола — надутый и обиженный: почему его не угостили. Наконец я обмакнул палец в стакан с портвейном и мазнул Митьке под носом. И почуял, что он доволен.

Чапа чихнул — тоже с удовольствием.

— Вы его с собой увезете? — спросил я с опаской: а вдруг решили оставить здесь, у кого-нибудь из знакомых? Путь к Тихому океану ох какой не близкий.

— Куда же мы без Чапы, — серьезно отозвался Вихрев-старший.

— Куда же мы без Чапоньки! — подхватил Юрос. И полез под стол — приласкать любимца. А заодно и Митьку…

Нога у меня зажила очень быстро.

Я думал о черном мохнатом Чапе с благодарностью. И с грустью. Его хозяева когда-нибудь вернутся на эти берега. А пожилому пуделю едва ли придется вновь увидеть родной дом и знакомый яхт-клуб. Собачий век не столь уж долог.

10

Я ошибся. Чапа вместе с семейством Вихревых достойно «оттрубил» весь камчатский период их жизни и вернулся-таки под ласковое крымское солнце — почти через десять лет.