Топот шахматных лошадок (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 34

Видимо, у ангелов-хранителей не бывает портретов.

Наверно, это почему-то нельзя…

А что можно? Что осталось? Спасение от нищеты? Как мне теперь было на это наплевать!.. Что еще? Альбом с бабочками, половинка бинокля, стопка выстиранной и заштопанной одежды…

«Еще мальчик Вовка в конце повести…» — словно сказал кто-то со стороны. Да, это было, пожалуй, главное. Но было ли это утешением? ..

Невидимки незаметно оставили меня, и потому на обратном пути я изрядно заплутал. Царапаясь, цепляясь, застревая, выбрался через тьму к дыре в изгороди чуть ли не через час (или так показалось?). Наконец снова увидел над каменным забором кирпичную луну. Я уже понимал нелепость своей ночной вылазки. Мне хотелось домой. (А еще хотелось заплакать, как маленькому, но это где-то в глубине — как говорят, на уровне подсознания.)

Порвав о камень рубашку на плече, я вылез из дыры под ненатуральный и довольно сильный свет луны.

И сразу навстречу шагнули двое.

Я не разглядел лиц, видел только фигуры. Один приземистый, стриженный наголо, другой тощий и косоплечий.

— А, вернулся все же, — с хрипотцой заядлого курильщика выговорил тощий. — А зачем вернулся, козявочка? Думал, договоримся?

— Шеф правильно угадал: придет, — сказал беззлобно, даже с ноткой сочувствия стриженый. — У их, у интеллигентов, это завсегда. Называется «комплекс жертвы». Когда кролик в пасть удава… Ну, давай, Гоша…

Пока они давили из себя слова, я дергал из кармана пневматическую хлопушку «Пикколо». Конечно, из нее не уложишь наповал, но если в глаз или в пасть…

А они вынули черные, отразившие луну пистолеты. И все это было медленно, невероятно медленно, как в жидкой резине до ужаса растянувшегося сна. Я, с трудом преодолевая вязкую тяжесть револьвера, поднял его и выстрелил в лицо тощему. А он выстрелил в меня. И стриженый тоже — два раза. И когда пули были уже в полете (я четко видел их тупые головки с лунными искорками), между ними и мной горизонтально метнулась светлая тень. С тонкими раскинутыми руками.

И пули с чмоканьем вошли в эту тень. Не в тень, а в мальчишечье тело…

И лишь через секунду я услышал четыре неторопливых выстрела — трескучий хлопок «Пикколо» и три медленных, бухающих удара боевых пистолетов.

Тощий, прижимая руки с пистолетом к лицу, начал пятиться, стриженый заторможенно откачнулся и, кажется, крикнул: «Давай ноги, сволочь! Он не тот!..» (Но это вспомнилось много позже.) И они, словно расталкивая толщу воды, стали убегать к стоявшему вдали автомобилю.

А мальчишка падал, падал — тихо и невесомо, преодолевая сантиметр за сантиметром. Словно вырезанный из папиросной бумаги. И он еще не коснулся верхушек травы, а я уже знал, что это Вовка.

Да, это был он. В рыжем свете луны я сразу разглядел его лицо. Рот был приоткрыт, между губ светились передние зубы — в замершей полуулыбке. Из-под опущенных ресниц чуть заметно блестели белки глаз. Вовка лежал навзничь и не двигался. Он был в незнакомой одежде. То есть почти в знакомой — в таком же баскетбольном костюмчике, как на Аркаше тогда на пляже. Такой же утенок-флибустьер вырисовывался на светлой фуфайке.

А слева от утенка чернели две круглые дырки.

Я отогнул фуфайку до сосков. Из дырок под левым соском вдруг несильными толчками выскочили кровяные капли, растеклись, Вовка вздрогнул, сильно вытянулся и замер опять. И сразу стало ясно, что это — все.

Отчаяние наливало меня, как холодное жидкое стекло. Оно почти сразу застыло, заморозило душу. Но двигаться оно не мешало. Только двигался я, как автомат. Я подтянул Вовку к стене, сел, прислонился спиной к ребристым каменным плиткам, положил Вовкину голову себе на колени.

От его спутанных волос пахло теплой пыльной травой.

«Ну, зачем, зачем ты вернулся?! Не надо было меня защищать! Такой ценой — не надо…»

Я сидел, не чуя времени, не зная, что будет дальше, не делая попыток что-то решить и предпринять. «Не будет дальше, не будет потом…»

«Нет, будет… — наконец протолкнулось сквозь лед короткое понимание. — Одно дело ты должен сделать обязательно…»

Я стал гладить Вовкины волосы и думать, как завтра убью Махневского. Эту гниду, этого подонка, который сегодня днем разливался соловьем, а на самом деле выследил, послал этих двух сволочей… Ну ладно бы меня кончили! А Вовка-то при чем?!

Вот он лежит совершенно неподвижный, совершенно неживой, и я чувствую, что на этот раз — полностью, навсегда…

Конечно, я не буду стрелять в Махневского из своей итальянской игрушки. Каждый, кому это надо, знает, где в нашем городе можно за три тысячи баксов купить «макаров» или «ТТ». Куплю, баксы есть. И если Махневский придет в «Лолиту», там я и сделаю это… Всю обойму… А если не придет, пробьюсь в его офис. Пусть придется положить при этом пару его амбалов-охранников, они такие же гады, как их хозяин…

Короткий толчок слез в глубине груди тряхнул меня, как внутреннее кровоизлияние. Разогнал по застывшему стеклу трещины. Оно ощетинилось острыми осколками. Пусть. Так даже лучше.

Я закашлялся, чтобы прогнать колючие стеклянные крошки из горла. Отдышался. Снова погладил Вовкины волосы… Надо было что-то делать. Что? Видимо, куда-то звонить. В «Скорую», в милицию… Хотя в «Скорую» зачем? Поздно уже… Нет, все равно надо. Кажется, они должны «зафиксировать»… А милиция… Что они, будут ловить тех двух сообщников Махневского? На фиг им это надо! Скорее всего, меня же и сделают виноватым. Тем более что ничего толком объяснить я не смогу: зачем оказался у кладбища, откуда убитый мальчишка… Ладно, лишь бы не посадили в камеру сразу. Лишь бы успеть с Махневским, а потом наплевать…

Осторожно, чтобы не толкнуть Вовкину голову, я завозился, отцепил от пояса мобильник. Он почему-то оказался выключен. Я хотел надавить кнопку…

— Иван Анатольевич, не надо… — кто-то мягко сказал сбоку от меня.

В двух шагах стояли трое. Одинаковые, в похожей на военный камуфляж одежде, только с размытыми и мерцающими, как фольга, пятнами. Лица были неразличимы, а в светлых, как у Вовки, волосах поблескивали красноватые лунные искры.

И сразу же я, со смесью горечи и облегчения, понял, кто они.

— Хотите забрать его? — сказал я, проглотив последние крошки стекла.

— Да, Иван Анатольевич… Самому ему теперь не добраться, растратил все силы…

Те, Кто Пришел за Вовкой, были одинаково неразличимы, я не мог определить, кто из них какие слова говорит. Да и не пытался. Их голоса были не тихие и не громкие, звучащие как будто в плотных, надетых на меня наушниках. И во всех голосах слышалось сочувствие.

— Защит у него уже не было, а то, что он Хранитель, еще сидело в памяти. Вот и рванул обратно с полпути. Закрыл собой… — произнес один из Тех с ощутимым человеческим вздохом.

— Я не хотел этого, — тоскливо сказал я.

— Да вас же никто не винит, Иван Анатольевич, И… в конце концов, все к лучшему. Мальчик сделал все как надо…

— Куда уж как «к лучшему», — выговорил я, глядя на Вовкины ресницы. На них тоже блестели красноватые искорки.

Они деликатно молчали, стоя надо мной.

— И куда он теперь? — с непонятной неловкостью и опаской спросил я. — Опять на свои поля?..

— Не сразу… — отозвался один из Тех. — Он потратил массу энергии, теперь ему придется копить и копить силы. Вроде как в изоляторе. Расплата за содеянное…

— Разве нельзя его простить? — чуть не со слезами вырвалось у меня. — Ведь он же… он не для себя это… — И я через плечо посмотрел на Тех.

Один из них слегка нагнулся ко мне.

— Иван Анатольевич, вы не понимаете. При чем тут прощение? Вы думаете, что его поведут на расправу, как в кабинет к завучу? Просто необходимо восстановить энергетический баланс, а на это требуется время. В каждом пространстве есть свои законы… Да вы не тревожьтесь, все со временем придет в норму.

Он выпрямился и стал опять неотличим от товарищей. Мне почудилось во всех троих сдержанное нетерпение.