Пак с Волшебных холмов - Киплинг Редьярд Джозеф. Страница 7

– В те дни на Сигнальной Горе держали наготове разложенный костер – на случай, если французы высадятся в Пэвенси. И я кружил и кружил его лошадь по бездорожью всю короткую летнюю ночь напролет. Крестьянин решил, что его околдовали – в общем, так оно и было, – и принялся молиться и вопить во всю глотку. А мне-то что! Если б я был нечистой силой – а то ведь не больше, чем он сам… В общем, часа в четыре утра один молодой послушник вышел из монастыря, что стоял на вершине Сигнальной Горы.

– Что значит «послушник»? – спросил Дан.

– Это значит «человек, который готовится стать монахом». В те времена люди посылали своих детей в монастырь, как сейчас в школу. Этот парень уже несколько лет прожил во Франции и теперь завершал учение в монастыре, поблизости от своего дома. Его звали Хью, и он как раз собирался на рыбалку. Их семейству, кстати, принадлежала вся земля в округе.

Хью услышал крики и спросил старика, с чего это он так расшумелся. Тот стал ему плести небылицы про эльфов, гоблинов и ведьм, хотя на самом деле – клянусь! – никого страшнее кролика в ту ночь он не видел. (У Народа С Холмов, так же как у выдр, привычка не показываться на глаза без особой нужды.) Но послушник-то был не дурак. Он взглянул на ноги лошади и заметил новые подковы, прибитые так, как это умел делать только Виланд (по-особому загибая гвозди, чтоб крепче держались).

«Гм-м! Где это тебе лошадь подковали?» – поинтересовался он.

Крестьянин сначала что-то темнил – потому что монахи, само собой, не одобряли общения со Старыми Богами, – но в конце концов признался, что лошадь ему подковал Придорожный Кузнец.

«Сколько же ты заплатил ему?» – спросил послушник. – «Один пенни», – хмуро ответил старик. «Это меньше, чем взял бы христианин. Надеюсь, ты добавил к этому хотя бы спасибо?» – «Какое еще спасибо! – буркнул крестьянин. – Да ведь он язычник!» – «Язычник или не язычник, – возразил послушник, – но он помог тебе, а где помощь, там и благодарность». – «Что? – возмутился старик, вконец обозленный ночными передрягами. – Что ты мне толкуешь, негодник этакий? По-твоему, я бы должен был сказать „спасибо“ даже дьяволу, если бы он мне помог?!» – «Не стоит напрасно препираться со мной, – посоветовал послушник. – А лучше отправляйся к Броду и поблагодари Кузнеца, не то пожалеешь».

Крестьянин нехотя поворотил назад. Я (конечно, невидимый) вел его лошадь, а рядом шел послушник, неся на плече удочку, как копье, и его длинная ряса волочилась по блестящей от росы траве. Но когда мы добрались до Брода (было пять часов утра, и в лесу еще стоял туман), старик опять заупрямился. Ему никак не хотелось говорить «спасибо», и он грозил, что пожалуется самому Аббату: дескать, послушник заставляет его поклоняться языческим богам. Тут уж Хью потерял терпение. «Слазь!» – крикнул он, ухватил крестьянина за жирную ногу и сдернул с седла на землю. А там, не давая опомниться, сграбастал невежу за шкирку и тряс его, как крысу, пока тот не выдавил из себя: «Спаси-ибо, Придорожный Кузнец».

– А Виланд видел это? – спросил Дан.

– Видел, конечно. И был в полном восторге. Он даже издал свой старый воинственный клич, когда крестьянин шлепнулся об землю. А послушник повернулся лицом к дубу и сказал: «Эй! Кузнец Богов! Мне стыдно за этого грубияна-деревенщину, но за все, что ты сделал доброго и полезного ему и другим моим землякам, я благодарю тебя и желаю тебе всякого добра». Потом он подобрал свою удочку – в эту минуту она особенно походила на копье – и потопал по тропинке вниз, к реке.

– Ну, а что же Виланд?

– Он громко засмеялся от радости, ибо он был теперь свободен и мог уйти. Но честность (та, прежняя честность) не позволяла ему уйти просто так. Он сам зарабатывал себе на хлеб и умел платить долги. «Я одарю этого послушника, – сказал Виланд. – И мой дар сослужит службу и ему, и всей Старой Англии. А ну-ка, старина, раздуй мне огонь, а я покуда приготовлю железо для своей последней работы». И я раздул ему огонь и поддерживал жар, пока он ковал. Клянусь Ясенем, Дубом и Терном, он действительно был Божественным Кузнецом, вещий Виланд! Он выковал меч и дважды закалил его в проточной воде, а в третий раз он закалил его в вечерней росе, и остудил его в лунном свете, и сказал над ним Волшебные Заклинания, и вырезал Пророческие Руны на блестящем клинке. «Смотри, старина, – сказал он мне, отирая пот со лба, – это лучший меч, когда-либо сработанный Виландом. Даже владеющий им не узнает никогда, как он хорош. Идем же теперь в монастырь».

Мы пришли в дормиторий, где ночевали монахи, и нашли послушника, крепко спавшего в своей келье. Виланд вложил меч ему в руку, и я помню, как юноша, не просыпаясь, сжал рукоять меча своей сильной ладонью. Потом Виланд зашел в часовню и, с опаской преступив порог, швырнул на пол все свои кузнечные инструменты – молот, клещи и напильник – в знак вечного прощания со старым ремеслом. Грохот раздался такой, что монахи решили спросонок: не иначе как отряд французов ворвался в монастырь, – и со всех ног сбежались на шум. Первым в часовню, потрясая своим новым мечом и с саксонским кличем на устах, ворвался молодой послушник… Они увидели кузнечные инструменты на полу и сначала ничего не поняли, пока юноша не попросил позволения говорить и не поведал им про крестьянина, которого он встретил, про слова, с которыми он обратился к Придорожному Кузнецу, и про меч с Волшебными Рунами, неведомо как оказавшийся у него в руках среди ночи.

Аббат сперва покачал головой, но потом рассмеялся и молвил: «Сын Хью, и без всяких языческих богов с их вещими знаками очевидно, что монахом тебе никогда не стать. Возьми же свой меч, и храни свой меч, и ступай с ним в мир, и будь так же великодушен, как ты силен и справедлив. Мы же повесим инструменты Кузнеца перед алтарем, потому что, кем бы он ни был в прежние дни, но мы знаем, что впоследствии он честно зарабатывал себе на хлеб и сам принес этот дар матери нашей Церкви». И монахи отправились досыпать; лишь послушник до утра просидел в саду, разглядывая меч.

А Виланд распрощался со мной возле конюшен и сказал так: «Счастливо оставаться, старина, ты заслужил это. Ты видел, как я приплыл в Англию, теперь ты видишь, как я покидаю ее. Прощай!»

И он зашагал по холму к опушке Дремучего леса – как раз напротив того места, где когда-то причалила его ладья, – и еще с минуту я слышал, как он пробирался через заросли в сторону Хосбриджа; потом шаги смолкли. Вот и вся история – я тому свидетель.

Ребята разом перевели дух.

– А что случилось потом с послушником Хью? – спросила Уна.

– И с его мечом? – добавил Дан.

Пак окинул взглядом луг, задремавший в большой и прохладной тени Волшебного Холма. Неподалеку, возле стогов, раздавался скрипучий крик дергача, и форелья мелкота резвилась в ручье. Большой белый мотылек, вылетевший из кустов, неуклюже закружился над головами ребят, и маленькое облачко тумана поднялось над водой.

– Вы и вправду хотите это знать?

– Очень! – воскликнули они в один голос. – Ужасно хотим!

– Хорошо же. Обещаю, что вы увидите то, что увидите, и услышите то, что услышите, если даже это случилось три тысячи лет назад; но теперь сдается мне, что вам пора домой, иначе вас хватятся и будут искать. Я провожу вас до ворот.

– А ты будешь здесь, когда мы придем снова?

– Ну конечно! – улыбнулся Пак. – Где мне еще быть? Но сперва вот что… – Он протянул детям по три сложенных вместе листа: Ясеня, Дуба и Терна. – Надкусите их, иначе вы можете проболтаться дома о том, что видели и слышали сегодня, и тогда (если только я что-нибудь понимаю в людях) к вам сразу же вызовут врача. Ну, кусайте!

Они надкусили листья, и вдруг оказалось, что они идут по тропинке к полевой ограде, а там уж отец ждет их, облокотившись на перекладину ворот.