Санькино лето - Бородкин Юрий Серафимович. Страница 15

— Мне это знакомо: два раза в танке горел. Видишь! — Васильев задрал пижаму, кожа на животе в белых сгладившихся рубцах, местами стянута как бы в узелок. — Зато после давал я фрицам жару, сполна рассчитался! И ничего, жив-здоров! Так что не горюй, у молодого все заживет. Я, считай, с войны в больнице не леживал, а тут приперло. В прошлое воскресенье бродили мы с бреднем по Талице, видать, застудил спину — отнялась, первое время пошевелиться не давала. Четыре дня пролежал здесь, со скуки извелся, проснешься утром — ничего делать не надо, не привычно как-то. Не пойму людей, которые могут по целому месяцу на курортах отдыхать.

Васильев искренне страдал от вынужденного безделья. С озабоченным лицом он прошелся между койками, словно ища выхода из очень трудного положения, толкнул створки окна, впустив в палату утро: оно влилось березовым шелестом, азартным писком стрижей, запахом лесной гари.

— Вот читаю про пятнадцатилетнего капитана — фантастика. Дочка принесла из здешней сельской библиотеки. — Васильев взял с тумбочки книгу и, как бы оправдываясь, продолжал. — В детстве не успел прочитать. Я больше люблю про что-нибудь жизненное. До книг руки никак не доходят, все — работа, работа… Кстати, мне ни одной книги про танкистов не попадалось. Пехоте больше всех повезло, потому что она — на виду. Я вот всю Европу прошел, а видел-то ее лишь через смотровую щель. Вступим в освобожденный город, жители забрасывают нашу колонну цветами, и опять же все почести достаются пехоте, которая сидит на танках. Мне, водителю, нельзя бросить рычаги управления и хоть на минуту высунуться в верхний люк. Так вот и в книгах танкист получился незаметным.

— А я вас сразу узнал, — сказал Санька, — вы комбайнер Васильев, про которого часто пишут в газете.

— Пишут. Правда, и другие не хуже меня работают, но у меня есть простой и надежный секрет, — с ласковой хитрецой улыбнулся Васильев. — Технику надо знать назубок. Дали тебе машину — прощупай ее, прослушай, как врач прослушивает этой самой трубочкой, чтобы — ни сучка ни задоринки. Скажу без хвастовства, в любой машине разберусь: у меня это — от отца. Тот был первым трактористом здесь в Ермаковском эмтээсе, работал на «фордзонах» да «джонзирах». Кажется, году в тридцать втором получили комбайны «оливер», тоже из Америки, в разобранном виде, так, кроме него, никто не мог собрать.

Санька болезненно поморщился, поворачиваясь на бок, Васильев помог ему и, сунув в пижаму папиросы, направился к двери:

— Пойду покурю на вольном воздухе, а то разговорился, одному-то не с кем было словом перемолвиться.

Тихо стало в палате. Большущая сизо-черная муха ворвалась в окно, загудела, слепо тычась в потолок. Разговор с Васильевым развеял удручающую безысходность вчерашнего дня, Санькины мысли приобрели какую-то устойчивую ясность. Васильев не успокаивал его, он просто по-мужски серьезно и доверительно отнесся к Саньке, как к ровне, и это оказалось более всего убедительным. Шутка сказать, два раза горел в танке! И воевал еще после этого, и в колхозе работает за двоих; другой бы прикрывался тем, что пострадал на войне. Теперь Санька знал, что его беда поправима, с этого дня, с этого часа он решил воспитывать в себе волю.

Глава тринадцатая. Ленка Киселева

Кончили тосковать ожоги, началась тоска по дому. Лежит Санька, слушает, как лопочут за окном березы, и видится ему Заболотье, поспевшая раньше обычной поры рожь, дедушка Никанор возле нового тына, Андрюшка… За ужином собирается вся семья, пьют чай, делятся дневными заботами — без него, без Саньки. Так бы и махнул напрямик больничным садом, через забор — да в чистое поле…

— Кукареку-у! — Голос тоненький, девичий.

Кто это забавляется?

Оглянулся и оторопел от удивления: Ленка Киселева скалит мелкие беличьи зубы, озорно выглядывая из-за подоконника. А рядом торчит Валеркин вихор.

— Длинный, вылезай! Вижу.

Валерка тоже блаженно сияет, словно пришли они не больного навестить, а позвать на рыбалку или по ягоды.

— Как ты тут? Все лежишь или можно вставать?

— Нельзя, бинты еще не сняли.

Санька приподнялся на локте, торопливо застегнул болтавшуюся на нем пижаму, почему-то конфузясь перед Ленкой за свой больничный вид, будто арестант.

— Больно? — спросила она.

— Теперь прошло.

— Хочешь яблоков? Вкусные, это мы у Малашкиных наколотили с той яблони, у бани.

Нет такой яблони в Заболотье, которую Санька не помнил бы на вкус: стоит откусить яблоко, безошибочно скажет, откуда оно. Сладкой показалась Саньке малашкинская боровинка, редко удается отведать ее, потому что весь август Захар спит в предбаннике по неприхотливой лесниковой привычке, и ружье при нем — для острастки.

— Малашкин не пугнул вас?

— Он эти дни на Займище дежурит: лес потушили, а болото чадит.

— Покажи газету-то! — Ленка подтолкнула локтем Валерку, тот достал из кармана помятую районку. — Тут про Леню Жердочку, как он на пожаре отличился, и про тебя сказано.

Санька мельком глянул на портрет Леонида Евдокимова и на заголовок «В борьбе со стихией», положил газету на тумбочку:

— После прочитаю. Что в деревне нового?

— Камень и песок дорожники возят с Попова ручья! — спохватился Валерка и возбужденно заморгал глазами. — Дорогу туда наладили. Прямо против деревни сгружают.

— До малинников, где украинцы рубили лес, можно на машинах ездить, — добавила Ленка. — Чебаковы вчера бидончик набрали.

Завидовал Санька своим одноклассникам: вольная им воля, лес, река — все для них. Захотели — прикатили в село, вон и велосипеды приставлены к березе. Каково вместо каникул валяться на больничной койке? Лето день за днем уходит, а их уж не так много остается. Тоже оседлать бы сейчас велосипед да промчаться под угор по ермаковскому полю, чтобы — ветер в ушах.

— Как вы нашли окно?

— Дядька сказал, тут на скамейке сидит. Спину подставил солнышку, а она вся в лиловых пятнах от банок.

— Это сосед мой комбайнер Васильев из Телегина. Он мне рассказывал, как горел в танке, — горделиво сообщил Санька и, желая похвастаться знакомством с известным человеком, добавил: — Мы с ним в шашки режемся, вчера двадцать конов сыграли. Принесите мне учебник по русскому и тетрадку, буду готовиться, чем зря время убивать.

— Принесем завтра. До свидания, поскорей выздоравливай.

Покатили березовой аллеей, колесо в колесо, вровень друг с другом. Солнце весело перебирало спицы, пестро мелькало по синему Ленкиному платью, ее короткие косички-рожки встряхивались с каким-то задорным вызовом. Скрылись из виду. У Саньки запершило в горле, почувствовал себя птицей, отставшей от стаи. Глазам сделалось горячо, слезы как бы запеклись и не вышли наружу — их больше не будет, хватит! Что он, девчонка, что ли? Пусть катаются на пару, хорошо им, не знают, как томительно ему в этих белых стенах.

Разглядывая свое отражение в оконном стекле, он уныло сравнивал себя с Валеркой: у того и волосы не рыжие, и губы как губы, и ростом взял. Правда, если разобраться, в нем тоже ничего особенного нет: тихоня, сопит под нос да глазами моргает. Таким всегда везет.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Санька развернул газету. «Механизатор совхоза «Ермаковский» коммунист Леонид Перфильевич Евдокимов не растерялся в трудный момент, рискуя своей жизнью, он вывел из огня горящий бульдозер «С-100», а затем спас пострадавшего на пожаре школьника Сашу Губанова, своевременно доставив его в больницу на своем тракторе, — читал Санька. — Леонид Перфильевич производит впечатление очень скромного, даже застенчивого человека, такие люди готовы на подвиг без всяких лишних слов, ежечасно, а в решающую минуту становятся героями во весь рост».

Перевел взгляд на снимок — не узнать Евдокимова: в хорошем пиджаке, белая рубашка застегнута на все пуговицы, нет на голове замасленного беретика, и волосы кажутся густыми, черными. Очень подмолодил его фотограф. Вот тебе и «табашник» Леня Жердочка! Вряд ли у кого теперь повернется язык назвать Евдокимова по прозвищу. Еще вчера не очень-то замечали его даже у себя в Заболотье, а сегодня — у всего района на виду.