Берестяга - Кобликов Владимир Васильевич. Страница 2

К старости люди понимают, что жизнь не такая уж длинная, чтобы помногу спать. Поэтому, наверно, Прохору почти не удавалось видеть, когда дед засыпает, когда просыпается. Дед вроде бы и вовсе никогда не спал. Конечно, и сейчас его рядом не было.

Прошка заглянул за занавеску. В доме прибрано. Дед Игнат сидел на лавке у стола в новой ситцевой рубахе. Эту синюю рубаху он надевал только по праздникам. Может, оттого она так и нравилась Прошке.

Дед, далеко выставив вперед руки, бережно держал пальцами листок календаря. Чтобы удлинить расстояние от листка, старик отпрянул назад, но все равно с трудом разбирал написанное и вяло шевелил губами.

В доме дремала сытая тишина. Прошка слышал, как сердито ворчал огонь, ударяясь о старые выжженные кирпичи, слышал, как пламя с треском и хрустом съедало сухие поленья.

До Прошки долетали запахи подгоревшей пенки и кислого теста: значит, будут горячие лепешки с холодной сметаной. И Берестнякову захотелось поскорее сесть за стол и увидеть, как будут есть дымящиеся пахучие лепешки Наталья Александровна и Таня.

Прошке захотелось кувыркаться, прыгать. Он с головой укрылся одеялом и беззвучно засмеялся. От счастья. Еще никто и никогда не приезжал в дом Берестняковых в гости из города.

Прошка не ошибся: бабушка поставила на стол целую сковороду лепешек, плошку со сметаной. Сметана холодная, густая. И чтобы видно было, какая сметана подана, бабушка воткнула в нее ложку. Будто нечаянно. А сама нарочно воткнула ложку-то. И Прошка, и дед Игнат знали бабушкину хитрость. И ложка стояла в сметане, словно воткнутая во что-то твердое.

Бабка Груня тоже нарядилась: кофта на ней новая, шуршащая, платок белый, шелковистый. Бабушка помолодела: нарядная одежда всегда молодит людей. Она подошла к двери на другую половину, где теперь жили квартиранты. Постояла. Прислушалась. Потом тихо постучала.

— Войдите. Пожалуйста, — ответили бабушке.

И она вошла. А Прошка, дед Игнат замерли, смотрели на дверь и слушали, как «запела» бабка Груня своим медовым голосом. Наталью Александровну она назвала «красавушкой писаной», Таню — «ангелочком». И одеты они, «как принцессы заморские», и «патреты» их только в «рамочку вставить».

— Полноте, — сопротивлялась Наталья Александровна, — не смущайте нас похвалами.

Но бабка Груня сдалась не сразу. Еще и еще похвалила, а потом уже к столу позвала. Вышла от квартирантов довольная. Глаза ее смеялись. Щеки раскраснелись.

Следом за хозяйкой вышли Самарины. Дедушка вскочил с места, засуетился. Прошка же и встать не смог: будто по лавке смолу разлили.

Обычно утром в воскресные дни Прохор с дедом нанашивали воды из колодца, рубили хворост, чистили закуты, разгребали снег возле дома, поили скотину. А сегодня они задержались за столом дольше обычного. Вчера вечером Самарины не успели ничего рассказать о себе. И Берестняковы тоже не открылись им, потому что квартиранты за дорогу устали, намерзлись. Они попили чайку, и сморило их. Легли они отдохнуть на часик и проспали до утра. Бабка Груня хотела разбудить их ужинать, но дед отговорил. А сегодня, после праздничного завтрака с вином, груздочками, лепешками, яичницей, окороком, все будто отяжелели и остались сидеть за столом. Слушали друг друга внимательно, раздумно: мир Берестняковых для Самариных был так же нов, как мир Самариных для Берестняковых.

Наталью Александровну Прошка слушал с открытым ртом. Сама она, оказывается, учителей учила в институте. Танин отец всю жизнь был военным, четыре шпалы носил. И жили Самарины в разных городах: в Ленинграде, в Чите, во Владивостоке, в Москве, а последнее время в Калуге. И это ж надо! Таня всего на месяц старше его, а уже сто раз ездила на поездах, плавала на настоящих морских кораблях и даже летала на самолетах. А Прошка за свою жизнь трижды прокатился на грузовике и нигде, кроме Ягодного, не был. Он и города-то видел только в кино. От этого Прошка казался себе сейчас жалким, несчастным. И чем больше узнавал Берестняков о жизни Самариных, тем заметнее росла в его мыслях пропасть между ним и красивой девочкой Таней.

Прошке вдруг захотелось встать и уйти с отцовским ружьем в лес, далеко-далеко, и бродить там долго-долго. И он даже представил, как идет один по онемевшему лесу. А если бы в лесу встретил Таню? И хорошо бы в тот момент, когда на нее напала рысь. Уж Прошка бы не промахнулся! С одного выстрела он уложил бы хищницу… Вот тогда бы Таня узнала, какой Прошка человек. Пускай не летал он на самолетах, но еще никто в Ягодном к четырнадцати годам не убивал по три волка.

— Проша, ты в каком классе учишься? — спросила Наталья Александровна.

Берестняков не расслышал вопроса. Смутился. Покраснел. Его бросило в жар.

— В седьмых, — ответила за Прохора бабка Груня и с укоризной посмотрела на внука.

— Я тоже в седьмом, — сказала Таня и улыбнулась Прошке.

Взгляд у нее был открытый, чистый.

— Вот и прекрасно, — обрадовалась Наталья Александровна. — Вместе в школу будете ходить. Надеюсь, друзьями станете.

Весь день Прохору казалось, что в их дом пришел праздник. И работалось в это воскресенье легко и быстро. Дед Игнат не поспевал за внуком и все окорачивал его:

— Не горячись, Прошка.

— А ты, дед, отдохни. Я и один управлюсь.

— Каким любоделом стал. — Дед сел в сторонке на поленья, закурил и стал наблюдать, как Прошка рубит хворост. Наблюдал и посмеивался в усы.

Во двор вышла Таня. Дед Игнат проворно подошел к Прошке и забрал у него топор.

— Кончай, Прохор, хватит. Ступай, квартирантке село покажи, — и, толкнув легонько внука в бок, добавил шепотом: — Валенки новые с калошами одень.

Прохор растерялся и стоял посреди двора, не зная, что ему делать.

Дед Игнат поспешил на выручку.

— Не хочешь ли, дочка, село наше старинное посмотреть?

— Очень хочу. Пойдем, погуляем, — позвала Таня Прохора.

— Пойдем… Сейчас я. — Он побежал переодеваться.

Дед Игнат подошел к Тане и ласково сказал ей:

— Ягодное — село доброе. Полюби его, и оно тебе лаской отзовется… Зимой красиво у нас. А лето придет, и рая не надо.

Школа, в которой учился Прошка, находилась в километре от края села. Десятилетка расположилась в бывшем имении богатого графа.

В глубине старого липового парка стоял трехэтажный графский дворец. Белый, с колоннами и большими сводчатыми окнами.

Дед Игнат рассказывал Прохору, что в здании, где теперь занимались сотни учеников, жил граф, его жена и две дочки.

Прохор верил деду, но понять, зачем для четверых такой домина с двумя залами и множеством комнат, не мог. Пытался в мыслях переселиться со всей берестняковской родней в бывший дворец, но с трудом мог «занять» с десяток комнат. И то, если две из них отдать кошкам. А дед говорил, что у того графа таких имений было несколько.

Позади дворца стояло еще одно каменное здание. Но оно было уже менее красивым, двухэтажным и с маленькими окошками. Развернутое фасадом к дворцу, здание словно охраняло графские покои от леса, который начинался прямо за парком, и в то же время делало дворец более величественным. Двухэтажный дом был построен для графской челяди, а теперь в нем был интернат, где жили ученики из дальних сел и деревень.

В конце парка, у самого леса, сохранились остатки развалин от конюшен, каретной, скотного двора и винных погребов. И, конечно, в Ягодном существовала легенда о подземных ходах и несметных богатствах, спрятанных там графом перед побегом из имения.

Прохор Берестняков любил свою школу. Он занимался слабо, но с удовольствием проводил бы в школе не одну, а две смены — так нравилась ему умная тишина во время уроков, звонкая разноголосица и суета на переменах.

Иногда Прохор специально опаздывал на урок, чтобы пройти по школьному коридору, когда уже начались занятия. Ему трудно было бы объяснить, что с ними происходило в такие моменты. Он переживал страх и радость, чувствовал скованность и в то же время безграничную свободу.