Спроси у марки - Свирский Владимир Давидович. Страница 7

И тут снова всех удивил новенький. Он, видимо, не оценил Лешкиной к нему снисходительности.

— Как ты можешь так рассуждать! — возмутился он; — Ребята, да не слушайте вы! Бернс — это великий шотландский поэт. Надпечатку на марке сделали к двухсотлетию со дня его рождения, в пятьдесят девятом году. Хотите, я вам стихи его почитаю?

И, не дожидаясь ответа, пошел шпарить наизусть — про честную бедность, про Джона Ячменное Зерно…

Вначале нам за новенького неловко стало, стыдно, что ли… Подумаешь, артист выискался! Думаю, поэтому Лешка и не прекратил концерт: пусть, мол, Юраня сам себя топит! А вот тот момент, когда его слушать стали, — упустил.

В палату заглянул Борис, наверное, испугался наступившей тишины. Послушал немного и прикрыл дверь.

прочитал Юраня.

Вот когда Лешка спохватился!

— Катись ты со своими стишатами знаешь куда? — заорал он. — Мне они в школе плешь проели! Профессор нашелся, академик! А вы тоже — уши развесили! Дай ему волю, он сейчас нас за парты посадит, дневнички потребует! Пшел вон с моей территории! Кто по школе соскучился, катите с ним! А кого марки интересуют, тем я такую лапочку покажу — закачаетесь!

Юраня поглядел на нас. Мы опустили головы и не двинулись с места. Нет, не потому, что нам так уж хотелось посмотреть Лешкину лапочку. Мы просто еще не могли побороть страх!

— Ладно, ребята, — сказал Юраня. — Я потом доскажу.

И направился к своей койке.

— То-то же! — крикнул ему вслед Оспищев. — А теперь глядите!

Он извлек из своего кляссера целлофановый квадратик, осторожно взял его пинцетом и высоко поднял над головой. В целлофане лежала марка с портретом композитора Чайковского.

Вначале я не увидел в ней ничего необычного, марка как марка, таких даже у меня две штуки имелось, одна для обмена. Но в следующий миг усомнился: что-то в этом «Чайковском» было не так.

— Эх вы, филики! — захохотал, глядя на наши наморщенные лбы, Лешка. — Это же марка века! Беззубцовый «Чайковский»! Беззубцовый! Не пятьдесят восьмого года, о том все знают, а шестьдесят шестого! Самый главный раритет на всем свете! Шурупите: беззубцовый!

Мне казалось, что Лешка специально так кричит, чтобы Юраня тоже слышал.

— А чем без зубцов лучше? — робко спросил кто-то. — С зубцами красивее.

— Красивее? Я же говорил, детский сад да и только! Тебе бы фантики собирать или открытки с актрисками, они там, страсть, какие красивые! У марки, детки, красота в другом. Резанные, ну, беззубцовые, их всегда к спеху выпускают, небольшую партию, когда некогда перфорировать, дырочки прокалывать… А раз их немного выпустили, то что? Ну? Думайте, детки, думайте! Дешевле или дороже такие марки? Верно, дороже! А теперь смотрите на эту лапочку! Внукам своим рассказывать будете: «Я видел беззубцового „Чайковского“ шестьдесят шестого года!..» Этой марки даже в каталогах нет, история похлеще, чем в заграничных детективах! В каталогах — только с зубцами. А у меня — без! Таких марок, знаете, сколько осталось на всей земле? Шесть штучек! Одна у какого-то царя, не то в Африке, не то еще где, другая у американца, миллионера, третья — вот она!

— А остальные? — шепотом спросил Стасик Стрижак.

— Никто точно не знает. Выпустили-то их, конечно, не шесть штук, а несколько тысяч, может, сто, а может, и больше, то ли ко дню рождения, то ли смерти.

— К Третьему международному конкурсу! — выкрикнул из своей ссылки Юраня.

К нашему удивлению, Лешка не окрысился.

— Какая разница! — спокойно ответил он. — Конкурс, так конкурс. Важно другое, детки! Когда тираж перевозили, машина в аварию попала — на переезде ее паровоз шибанул. Кто ехал, гробанулись, машина сгорела, а с ней и все беззубцовки с «Чайковским». Думаете, конец? Как бы не так! Нашелся умный человек, в типографии работал. Он еще до того, как увезли, шесть марок заначил! Больше нельзя, там, знаете, как следят? Переждал год-другой и продал. Цену, само собой, взял хорошую. А нынче цена каждой марки — миллион! Вопросы имеются? Прошу уважаемую публику не спрашивать только об одном: как, мол, такая редкость к тебе, Леха, попала. Сами понимаете — тайна.

Лешка вдруг вскочил на кровать, завернулся в простыню, вроде древних не то греков, не то римлян, скрестил руки на груди и торжественно объявил:

— Внимание! Внимание! Каждый имеет право заиметь миллион! Не упустите! Продается самая что ни на есть редкая марка на всей земле; первая цена такая: всю смену постель мне убирать, про шпионов на ночь рассказывать, все мои приказы выполнять!

— Да не верьте вы ему! — снова вмешался Юраня. — Беззубцовый «Чайковский» выпускался в пятьдесят восьмом. А этот — только с зубцами!

Лешка, кажется, только и ждал, чтобы Юрасов затеял с ним спор.

— А ты кое-что в марке соображаешь! — похвалил он. — Иди сюда! Считай, что я тебя амнистировал. И скажи нам, что же тогда, по-твоему, вот это, если не беззубцовка?

Он протянул подошедшему Юране обернутую в целлофан марку.

— По-моему, это жульничество, — ответил Юраня, даже не взглянув на нее. — Ты взял лезвие, обрезал зубцы, вот и получился беззубый раритет. А на самом деле — пшик, бумажка!

— Бумажка, говоришь? Тебя бы за эти слова самого следовало зубов лишить, да я сегодня добрый!

— Это не марка, а фальсификат! — стоял на своем Юраня.

— А если я докажу, что настоящая?

— Не докажешь!

— Нет, докажу! Эй, вы, филики! Кто знает, как беззубцовки проверяются?

Это знали многие: надо наложить одну марку на другую, если зубцы срезаны, то фальшивка будет меньше размером.

Оспищев достал из своего кляссера такую же марку, только с зубцами, протянул Юране.

— На, академик, меряй! И давай так: моя правда — поступаешь ты в полное мое рабство до конца смены!

Вот, оказывается, какой был Лешкин план: «завести» Юраню, заставить именно его согласиться на спор.

— А если моя? — спокойно спросил Юрасов.

— Что — твоя? — не понял Леха.

— Я говорю, что будет, если прав окажусь я?

— Этого не может быть!

— Ну а все-таки? По логике получается, что в таком случае…

— Леха поступает к тебе в рабство! — подхватил кто-то.

Оспищев поискал глазами смельчака, не нашел и перевел взгляд на Юраню. Сколько же было в этом взгляде ненависти!

— Ты, профессор, думал, я шучу?! Шалишь! Ты мне пятки чесать будешь! Я на тебе в столовую верхом ездить буду! Я на тебе попахаю! Меряй!

Затаив дыхание, мы ждали результатов экспертизы.

Юраня медлил. Он внимательно рассматривал зубцовую марку, ту, что дал ему для сравнения Оспищев.

— Ну! — крикнул Леха. — Долго ждать?

— Подождешь! — твердо ответил Юраня. — Мне нужен еще один эталон. Ребята, у кого есть такой «Чайковский»?

— Ты что же? Издеваешься надо мной? — взвился Леха. — Я ж тебе дал! Меряй, тебе говорят! Или ты думаешь, что и эта фальшивая? Что же, по-твоему, я ее меньше сделал?

— Нет, эта не фальшивая. Только если по этой мерке мерить, то, действительно, получится, будто беззубцовка ее перекрывает, значит, настоящая, никто зубцов не отрезал…

Он наложил одну марку на другую.

— Ну, ну! Что я говорил? Тут и младенцу ясно: настоящая! — возликовал Оспищев. — Будешь ты на меня ишачить, будешь! Все видали? Все? И нечего больше мерить! Мы так не уговаривались! Если кто даст ему марку…

Еще полчаса тому назад у меня бы и в мыслях не было ослушаться Лехи Оспищева. А тут я не выдержал, бросился к своей тумбочке, достал кляссер, раскрыл и протянул Юране:

— Бери!

Юраня улыбнулся мне одними глазами, вынул «Чайковского» и наложил на него Лехин «раритет». И все увидели торчащие из-под него зубцы!