День рождения - Некрасова Лидия. Страница 27

Ростик протер очки.

— Маша, — сказал он басом, — мы по арифметике уже новое проходим. Ты скорее выздоравливай. Вот тебе. — И он положил с другой стороны красивое яблоко.

Все они исчезли. Слабыми пальцами Мака гладила румяное яблоко. Трогала хрустящий сверток. Потом Мака посмотрела налево. Женщина все так же сидела, прислонившись к подушкам. Она кивнула Маке головой.

— Ну вот, хорошо, что поправилась. А уж мы думали, что помрешь, — и она закашлялась.

— Девочка, а девочка, — раздался голос с правой стороны. Голос был слабый и хриплый. — Приходят к тебе… А ко мне никто не приходит… Нет у меня никого. Плохо мне…

Голос замер. Мака не могла приподняться, чтобы посмотреть на говорившую. Мака молчала.

Дни тянулись медленно. В больнице было тихо. Женщина слева выздоравливала. А та, которая лежала справа, все кашляла и хрипела. Она почти не поднимала голову и все время от света закрывала лицо простыней. Она лежала страшная, вытянувшаяся и тяжело дышала.

Наконец доктор разрешил Маке сесть. Мака увидела снег за окном. Белые ватные подушечки лежали на подоконнике.

В этот день к ней опять пришли в гости Лисичка и Ростик. Они пришли румяные, веселые, и Мака протянула им руки.

— Опять новое проходим по арифметике, — недовольно сказал Ростик. — Тебе много догонять придется. На тебе конфету. — Он вытащил из кармана большую конфету в красивой бумажке. Лисичка со страхом смотрела в правую сторону, где под простыней хрипела женщина. Потом они ушли. Мака легла улыбаясь.

— Девочка, а девочка, — услышала она слабый голос справа.

Мака села. Женщина откинула с лица простыню.

— Вот приходят к тебе. Приходят… Приносят, а у меня нет никого… Ничего мне не приносят. Дай мне сладенького… Дай мне конфетку… Может, я поправлюсь скорее.

Мака сжимала в руке толстую конфету. Она, наверное, была вкусная. Она была у Маки только одна.

— Жалко тебе… жалко… — сказала женщина и закашлялась. — Жалко тебе… тебе еще принесут… Ты встань, ты дай мне конфетку…

Мака опустила ноги на пол. Всунула их в большие туфли. До соседней кровати нужно было пройти два шага. Это было очень далеко. Ноги совсем разучились ходить. Крепко сжимая в руке конфету, Мака встала и шагнула вперед.

Женщина приподнялась, протянула худую руку, схватила конфету и улыбнулась. Мака увидела лицо, как будто исклеванное курами. Золотые зубы… Мака пошатнулась… Мака похолодела…

— Это у тебя от болезни ноги размякли, — сказала женщина. — Я знаю. Это пройдет.

Она уже развернула красивую бумажку, скомкала ее, бросила на пол и вцепилась в конфету золотыми зубами. Лицо ее подергивалось. Она зажмурила глаза и громко чавкала.

Мака зажала руками рот. Ей хотелось крикнуть. Что? Что можно было крикнуть?

Мака шаталась, и ноги ее в больших шлепанцах дрожали. Конфета хрустела на зубах… Золотые зубы…

— Это вы? — чуть слышно сказала Мака.

— Что я? Ну, я… Ты скажи лучше, кто это приходит к тебе? Сестренка? Братишка? Знаю, знаю, мама твоя приходила. Это папа твой приходил… Что ты смотришь так на меня?

— Это вы? — повторила Мака.

Женщина уже доела конфету.

— Ну что тебе? Что ты стоишь? Что ты смотришь? Жалко тебе конфету? Тебе еще принесут. Тебе еще принесет твоя мама. Да что ты на меня уставилась? Ну тебя…

Женщина легла и снова натянула на голову простыню. Длинная, костлявая, она вздрагивала и шевелилась под одеялом. А Мака все смотрела и смотрела на нее.

Часть пятая

Глава XL. Добрый друг

Семен Епифанович крепко держал Маку за руку, иначе она давно уже упала бы. Ноги у нее разъезжались и качались, как у маленького щенка. На улице было скользко и темно.

— И ничего она нам не сказала, — огорченно говорил Семен Епифанович, — мы ее и так и этак спрашивали… «Нет, — говорит, — я женщина честная». Вот тебе и честная! А потом закрыла совсем глаза и ничего не стала отвечать. «Плохо мне», — да и все. Так ничего и не сказала. А если бы даже и сказала…

«Все равно, — думала Мака. — Все равно она не знает, где моя мама. Все равно она не знает, куда ушла или уехала с того вокзала моя мама».

— Машенька, — Семен Епифанович нагнулся и заглянул Маке в лицо. — Ты больше не будешь жить у Полины Васильевны. Теперь ты будешь жить у меня. И я даже не понимаю, как это я раньше не сообразил, что нужно тебя забрать у этой красавицы.

Мака вздрогнула, когда Семен Епифанович стал ключом открывать знакомую дверь на черной лестнице.

— Нет, нет, ты не бойся, теперь тут все совсем по-новому. Полины нет. Полина уехала. Теперь я здесь живу.

И Мака по-новому вошла в знакомую дверь.

В кухне дым стоял столбом. В дыму двигались темные фигуры, раздавались веселые голоса.

— Студенты теперь здесь живут… Весельчаки… Все курят и песни поют… А мы с тобой вот здесь.

Перед Макой открылась большая комната и новая жизнь.

Все пошло совсем по-другому. Утром Маку потихоньку будил ласковый голос:

— Машенька! Вставай, просыпайся, рабочий народ!

Семен Епифанович не признавал будильников.

— Я сам себе будильник. Когда нужно, тогда и проснусь, — говорил он.

И как счастлива была Мака, что тишину утреннего сна теперь не разрывал трескучий звон будильника!

Они завтракали и вместе выходили из дому: Мака — в школу, Семен Епифанович — на работу на телеграф.

Они часто вспоминали Сергея Прокофьевича.

— Бедный друг наш, — говорил грустно Семен Епифанович. — Не дожил до советской власти. Не дождался. А теперь ему бы пенсию назначили, стал бы он героем труда, заслуженным почтальоном. Сколько он этих писем переносил, сколько лет прослужил!.. И не дождался…

— Ну, что ты у меня за хозяйка! — радостно восклицал Семен Епифанович, вечером входя в натопленную комнату. Пшенная каша была уже сварена, чайник пищал на железной печке, стакан в стареньком подстаканнике стоял на столе и вычищенная домашняя куртка висела на спинке стула.

Семен Епифанович радовался, когда Мака делала что-нибудь дома. Мака чувствовала, что ему нравится, когда она, подвязавшись полотенцем, моет посуду, ловко вертя стаканы в полоскательнице, когда она режет хлеб или чистит домашнюю куртку.

Но Маке Семен Епифанович всегда говорил:

— Машенька, ты, пожалуйста, ничего не делай такого, что тебе трудно… Я ведь привык все сам, все сам…

Но именно поэтому Маке так приятно было что-нибудь делать для него.

Они вместе привозили домой на саночках пайковую картошку и дрова, вместе пилили и кололи дрова, вместе складывали распиленные, расколотые поленья в кладовочку.

Вместе мастерили коптилки-«моргасики». Семен Епифанович все умел делать сам, но протягивать в тонкие светильники фитили — это уж было Макино дело.

Приближался Новый год. Семен Епифанович достал где-то пахучее сосновое деревце. Достать елочку ему не удалось. Несколько вечеров из цветных бумажек они клеили цепи, фонарики и коробочки. Несколько конфет повесили на сосенку, зацепив их за длинные иголки.

Дожидаясь вечером Семена Епифановича, Мака побежала за водой. Когда она шла обратно, в самом низу, на скользких обледенелых ступеньках, что-то мягкое кинулось ей в ноги. Теплое, мягкое и белое. Оно жалобно заплакало: «Ай-ай-ай, возьми меня! Возьми меня! Ай-ай-ай!»

Мака нагнулась. «Мокрый щенячий нос ткнулся ей в руку. Плачущий щенок плотно прильнул к ее ногам.

— Ну; хорошо, — сказала Мака. И, поливая замерзшую лестницу водой из кувшина, Мака понесла щенка домой.

Она положила его перед печкой. Щенок лег на спину. По круглому и розовому его животу бегали мелкие злые блохи.

— Пузан, — сказала Мака. — А что же нам скажет папа Сеня?

«Ай-ай-ай! — заплакал щенок. — Ты попроси его хорошенько, чтобы он меня не выгонял. Ты знаешь, как холодно на лестнице? Ай-ай-ай! Ты знаешь? Ты меня понимаешь? Ведь ты сама мерзла, сама плакала, сама была брошенной и голодной… Ай-ай-ай!»

Щенок смотрел на Маку круглыми, еще мутными глазами, умоляюще сложив на животе лапки.