Восьмое чудо - Жданов Николай Гаврилович. Страница 4

— Ох, горе вы моё! — сказала она.

Мать не раз говорила им эти слова. Услышав их, Колька обычно испытывал чувство какой-то неопределённой вины за то, что вот он существует на свете и причиняет ей заботы и огорчения. Теперь, взглянув на мать, он увидел в глубине её глаз такие светлые, весёлые огоньки, что ему и в голову не пришло огорчаться.

…Обратно шли в сумерках. Снег в поле был почти совсем синим. Далеко на той стороне маленький паровоз-«кукушка» тащил состав с торфом. Видно было, как вылетали из трубы красные искры и таяли. Санька шла позади, путаясь в больших валенках, и Колька слышал у себя за спиной её неумолкающий голос:

— Коль, а Коль, почему лошади сначала бывают маленькими, а потом делаются большими, а грузовики сразу большие? Почему, а?..

Колька не отвечал — он думал о своём; лоб его был нахмурен, и мысли витали далеко-далеко.

У перехода через насыпь он остановился, подождал запыхавшуюся Саньку и, хотя паровоз кричал ещё где-то за заводскими стенами, взял её за руку и перевёл через рельсы.

— Ты, как вырастешь, кем будешь? — спросил он.

— Я, как вырасту, плясать пойду, в артисты, — не думая, как о чём-то давно решённом, быстро ответила Санька.

— Это что! А я доктором буду. Вот увидишь!

Санька скоро отстала опять, а он шёл впереди, стараясь шагать широко и прямо, как доктор, и видел себя совсем взрослым, в белом халате нараспашку, из-под которого виднеется пиджак с орденской ленточкой у кармана и блестящим наконечником от автоматической ручки. Он идёт между койками, и больные смотрят на него с уважением и надеждой…

Когда пришли домой, Колька зажёг свет, сел к столу и стал решать задачу номер 147.

— Завтра я в школу пойду, — сказал он Саньке.

Мартик

Он лежал на соломе, слабый, ещё мокрый, и мать облизывала его горячим шершавым языком. В хлеву было темно и тихо, только мартовская метель стучала иногда старой дранкой на крыше. Мать дышала часто, широкие бока её вздымались тяжело; в глазах, ещё отражавших страдание, лучилась нежность. Но он не видел её глаз и только чувствовал, как она толкает его мордой и лижет. Он попытался встать, но ноги расползлись в стороны, и он упал на мать, лежавшую рядом, ткнулся мордой ей в пах и, чувствуя молочный запах, зачмокал губами.

В это время в щелях сеней показался свет, и хозяйка с фонарём в руке, застёгивая на ходу полушубок, подошла к загороди.

— Глядите-ко, — удивлённо сказала она, — уже справилась моя голубушка! Чуть было я не прозевала…

Повесив фонарь на гвоздь, хозяйка быстро очистила деревянной лопатой пол, постелила сухой соломы, принесла корове тёплого пойла с отрубями и, всё время ласково разговаривая с ней, незаметно привязала её верёвкой за рога и за шею к столбу. Однако, едва хозяйка подошла к телку, корова перестала пить и тревожно повернула голову.

— Пей, пей, глупая! — сказала хозяйка добрым и ласковым голосом, стараясь внушить корове, что ей совершенно не о чем беспокоиться.

Но лишь только корова снова сунула морду в ведро, хозяйка, быстро наклонившись, подняла телёнка на руки и понесла его в дом.

Корова метнулась, верёвки напряглись так, что столб задрожал и накренился. Ведро с грохотом покатилось в сторону.

— Му-у! — заревела она со страшной звериной болью и тоской.

Но женщина не остановилась, не бросила своей ноши, а только прибавила шагу. Ей тоже было жаль корову, но поступить иначе она не могла: если бы она оставила телёнка в хлеву, слабое тело его через несколько часов смертельно продрогло бы и он умер, не успев окрепнуть и приспособиться к миру, в который попал.

Хозяйка положила его за печку, в неширокий «проулок», где было тепло, сухо и наверху на стене висели связки лука и сушёных грибов. Белокурая девочка, дочка хозяйки, подошла и осторожно погладила пальчиком белое пятнышко на лбу у телёнка. Она хотела сейчас же привязать ему ленточку на шею, но время было позднее, и хозяйка отправила её спать, а сама снова ушла в хлев, к корове.

Телёнок остался один. На стене тикали ходики, и он, положив голову на пол, стал удивлённо прислушиваться, поводя ушами. Из щели выглянул таракан, пополз по стене, спустился на пол и, подбежав совсем близко, внезапно остановился и повёл несколько раз усиками. Телок испугался, отпрянул назад, съёжился. Но и таракан, как видно, испугался тоже — попятился и, не оглядываясь, быстро-быстро побежал в угол и спрятался в щели.

От дверей пахнуло холодом — вошла хозяйка с подойником в руке. Она достала деревянную плошку, налила в неё парного молока и сунула под самую мордочку телку.

— Попробуй-ка, — сказала она.

Но телок не понял и отстранился. Тогда она взяла его за голову и ткнула в молоко носом. Но он опять замотал головой и едва не пролил всё содержимое плошки. Тогда хозяйка окунула руку в плошку и мокрые пальцы сунула в рот телку. Он жадно зачмокал.

— Ага, почуял! — сказала хозяйка. — Только сам пей, не велик барин! — И она опять сунула его носом в плошку.

В это время откуда-то сверху, должно быть с печи, спрыгнул большой белобрюхий кот с тёмно-серой спиной. Он мягко коснулся пола сначала передними лапами, потом задними, вытянулся, зевнул и вдруг, почувствовав запах молока, замяукал и подбежал к плошке. Телок опять испугался, дёрнулся в сторону, а кот сгорбился, зашипел.

— Что, не поладили? — проворчала хозяйка и замахнулась на кота.

Но кот не ушёл, а, громко мурлыкая, стал тереться боком о её ногу. Тогда хозяйка достала черепок и налила коту отдельно.

— На? уж, пей, давно не пробовал, — сказала она при этом.

Ночью хозяйка несколько раз выходила в хлев посмотреть за коровой. В последний раз, уже под утро, принесла с собой белую курицу, у которой оказалась отмороженной лапка.

— Ну-ка, погрейся тут, — сказала она. — Вишь ведь, каким морозом подуло, чисто в январе!

Хозяйка опять легла спать, а курица долго сидела неподвижно, закатив глаза, — должно быть, дремала.

Телок тоже задремал, а очнувшись от дрёмы, увидел, что курица стоит на одной ноге около деревянной плошки, из которой его кормили. Но вот, отделив от брюшка вторую ногу, она подошла ближе к плошке и, обмочив клюв в остатках молока, запрокинула голову кверху, подвигала клювом и склонила голову немного набок, как будто решая, вкусно ли это и стоит ли попить ещё. И, должно быть решив, что стоит, снова наклонила голову к плошке и опять попила.

Утром проснулась маленькая девочка. Она объявила, что будет звать телёночка Мартиком, потому что он родился в марте. Потом привязала ему ленточку на шею и до самого вечера ползала около него и играла с ним, как со щенком.

Когда стало тепло и на припёке у изгороди появилась нежная весенняя травка, Мартика вывели на улицу и привязали длинной верёвкой к столбу, чтобы не убежал. Мартик был очень рад. К этому времени он уже окреп, хорошо ел и испытывал желание двигаться, прыгать и бегать. Зелёная травка пришлась ему по вкусу, и он целые дни щипал её, а она всё разрасталась и разрасталась вокруг, и в ней появились клеверная кашка, одуванчики, метёлки.

Один раз к Мартику подошла корова. Она долго смотрела на него, потом лизнула его языком в шею около уха. Кто-то крикнул: «Пошла, пошла!» — и корова, мотнув головой, двинулась прочь. Он хотел было идти за ней, но в это время увидел на тропинке знакомую белую курицу, ту, что зимой жила вместе с ним у печки, и остановился.

Курица шла, важно надувая шею, и всё время что-то лепетала, квохтала; а за ней, перегоняя друг друга спотыкаясь, падая и подпрыгивая, бежали пушистые, похожие на одуванчики, цыплята и тоненько попискивали.

Он потянулся к ним, но курица вся взъерошилась, перья у неё на шее поднялись, и она посмотрела на него боком и так сердито и грозно, как будто они никогда не были знакомы.