Когда деды были внуками - Сапронова Надежда Алексеевна. Страница 8

— Ну, Сапронов второй, — шутливо говорит учитель («Первый-то Петька», — соображает Савка), — садись вот тут: здесь твой класс, — и показывает на угол, где всего больше ребят. — А вот здесь ты будешь сидеть в будущем году, коли не заленишься (здесь — второй класс). А вот здесь ты сядешь на третий год, если твоему отцу не заблагорассудится взять тебя из второго.

Смотрит Савка и удивляется: почему же там так мало ребят? Сосчитал — восемнадцать. А учитель все шутит; он сегодня относительно здоров, и, кроме того, он всегда очень рад приходу нового ученика.

Перемена окончена.

Отец кланяется последними низкими благодарственными поклонами и уходит. Савка остается один.

Громадная комната подавила его своими размерами. Он никогда таких не видал. И, если бы не тяжкий «дух» от кислого запаха непросыхающих овчин, заношенных портянок, ребячьих «невежеств» и дыхания полутораста человек, — комната показалась бы Савке сказочным дворцом.

В комнате тремя отдельными массивами располагались парты, а на них ученики: тесно, бок о бок. Парты — многоместные, от восьми до двенадцати ребят на каждой.

Неудобно выходить к доске, приходится нырять между ног впереди сидящих. Ну да обычно этого и не требуется: у каждого — своя маленькая грифельная доска, на которой тот и пишет (тетради только у старших. Остальным не полагается).

Одна группа парт отделена от другой широким проходом: это граница между отдельными владениями; каждой группой парт владеет отдельный класс: три группы — три класса.

Группа первоклассников, в которой сегодня Савка, — самая многочисленная. Человек пятьдесят или больше. Второклассников значительно меньше: «Читать выучился — и хватит», — рассуждали родители и забирали ребенка из школы помогать по хозяйству.

Но половина все же остается «продолжать образование» еще год. Дальше уж редко кто может позволить себе такую роскошь. Учащийся ребенок — дома не помощник, а хлеба ему дай! Не вытягивает хозяйство девяти-десятилетнего иждивенца — и образование кончается. «Слава тебе Господи: два года мальчишку проучили: грамотей он у нас. Любую вывеску прочтет». А о девчонках и не горевали, что не учатся… К чему им это? Умела бы в поле работать, прясть, ткать, а вывесок читать ей не придется: во всей деревне одна лавчонка, да и та без вывески.

И в последний класс попадало лишь пятнадцать-двадцать ребят…

Будет ли в их числе Савка?

Но Савка ни о чем этом сейчас не думает. Он сидит, прирос к месту, указанному ему учителем, боясь пошевелиться и даже дышать. А кругом идет новая, необычная жизнь: ребята, даже те, с которыми Савка неоднократно дрался на улице и ежедневно играл, сейчас занимаются какими-то удивительными важными делами. На него и не смотрят. Зато Сайка украдкой, стараясь никого не толкнуть, жадно заглядывает им под руки: что это они скребут грифельком по доске? Палочки, крючочки… Для чего? Савка не понимает, но проникается к ним невольным почтением.

Но вот учитель, закончив спрашивать второй класс и дав им задание списать с книги «от сих до сих», переходит к первоклассникам. Им он уделяет времени больше всех, наблюдая одновременно и за двумя другими классами, чтобы те не сидели без дела. Увидит, что кончили, — сейчас же дает новое задание. Вот и сейчас: третий класс решает задачи и учитель успевает замечать, кому из них задача трудна, и, переметнувшись на минуту из первого класса в третий, дает тому нужное разъяснение. И сейчас же опять — к первоклассникам.

Так дирижер многоинструментального оркестра управляет им с высоты своего пульта. Но вряд ли тому труднее.

Сейчас первоклассники читают.

«Бы-а — ба! Вы-а — ва! Ды-а — да!» — Савка ничего не понимает, но не огорчается этим: так и должно быть. Ведь книга — это самая необыкновенная вещь, какую Савка знает, и постигнуть ее разговор можно тоже, вероятно, только каким-нибудь необыкновенным способом. «Бы-а— ба» и «вы-а — ва» кажутся Савке чем-то вроде заклинаний, заучив которые человек начинает читать.

Отпуская первоклассников, учитель говорит Савке: — А ты, Сапронов, задержись-ка малость: я с тобой займусь.

И занимается с ним до тех пор, пока не отпущен третий класс, через два часа.

На дорогу учитель стукнул его слегка по затылку и сказал:

— Ты, цыпленок, тоже с мозгами, как и твой брат. Через месяц читать будешь!

Савка летел домой, не видя дороги.

— Бабушка, через месяц… я буду… читать! — закричал он, задыхаясь от бега, еще с порога.

Бабушка прижала его к себе на минутку, а отец сказал, счастливо смеясь:

— А я уж думал, что тебя для первого-то разу без обеда оставили, аль и вовсе на ночевку. Дай, думаю, ему кусок хлеба отнесу.

Все, смеясь, усаживаются за стол обедать: только и ждали Савку с Петькой.

Савкина учеба и учитель

Савка скоро перестал дичиться в школе.

Учитель так дружелюбно и просто говорил с ребятами, так охотно отвечал на их вопросы, что Савка прильнул к нему всей душой. Жадно ловил он каждое его слово, переводя глаза в тот «класс», в каком занимался учитель. Но учитель тотчас же это замечал.

— Эй, ты! Льняная голова! (У Савки были белые, выгоревшие от солнца, волосы.) Рано тебе на второй класс глаза пялить! Знай сверчок свой шесток! Пиши свои палочки!

И Савка виновато хватал грифелек и с удвоенным старанием царапал палочки, высунув от усердия кончик языка.

Читать он выучился раньше срока, назначенного учителем. И, когда впервые вместо «бы-а» у него получилось «ба», Савка вскочил с места и, потрясая букварем, закричал:

— Ляксандра Андреич! Да что же это? Как?

Все три класса обернулись в его сторону и дружно рассмеялись. А учитель, пряча в усы довольную улыбку, сказал притворно строгим голосом:

— Ничего тут смешного нет и удивительного тоже. Видишь: все совсем просто. Читай дальше!

Савка, задыхаясь от волнения, продолжал: «Ва, га, да», напирая на каждую согласную так, будто вдавливал ее но что-то упругое, плотное, неподдающееся.

Учитель же отошел к окну и, повернувшись спиной к детям, дал полную волю улыбке: радовался рождению нового «грамотеи». Потом с той же мечтательно-радостной улыбкой он поглядел на расстилавшуюся внизу деревню, и его и без того блестящие от лихорадки глаза заблестели еще сильней. Вероятно, он представил себе то время, когда вся детвора этой огромной темной деревни будет грамотной.

Сейчас ходила, школу едва ли десятая часть детей школьного возраста.

Александр Андреевич был одним из тех людей, что выбирают свою работу по призванию и, раз выбрав, отдают ей все свои силы и всю жизнь.

Сын московского штукатура, он лишился отца семи лет. Отец разбился насмерть, упав вместе с люлькой с четвертого этажа. Мать пережила отца на шесть лет и умерла от чахотки, нажитой в прачечной, где работала в каторжных условиях. Там же был на посылках и Сашка-сирота — теперешний Александр Андреевич, и его старшая сестра Ольга. Учиться обоим было некогда, хотя и влекло к учебе, как сейчас Савку.

Дом, где они жили в подвале, был огромный, невдалеке от университета. Сирот — тринадцатилетнего Сашу и шестнадцатилетнюю Ольгу — приютил одинокий старик, лудильщик самоваров.

Ольга повела у него хозяйство, а Саша помогал в работе, и все трое круглые сутки дышали угарным воздухом каморки, служившей одновременно и мастерской.

Тут же в подвале, в большой комнате с окнами под потолком, квартировала веселая компания студентов. Все они старались помочь Саше: учили грамоте, будили самосознание. Ольге не до того было: все прихварывала.

Одни студенты кончали университет и уходили, другие приходили на их место, но отношение компании в целом к Саше не менялось, и благодаря им Саша стал не только грамотным, но и образованным человеком: к девятнадцати годам он сдал экзамен на сельского учителя, в работе которого увидел свое призвание. Студенты обучили его не только грамоте, но и многому другому. Душа его была полна любви к народу и готовности на жертвы для него. Он с благоговением принял из рук экзаменаторов свой диплом и с жаром взялся за работу на месте своего первого, и единственного, назначения в деревне Ковыли.