Мальчишки-ежики - Капица Петр Иосифович. Страница 56

— Видите ли, старики, раньше рабочему парню некуда было молодую силу направить, удаль показать. В драках себе славу добывали. А городовым и жандармам это на руку. Пусть рабочие меж собой дерутся, меньше о политике думать будут. У нас за Нарвской Вася Алексеев жил. Так он нам, мальчишкам, сказал: «Глупо нам меж собой драться да купцов тешить. Пролетариям надо объединяться а не носы друг дружке расквашивать». Алексеев был из тех парней, которые не боялись ни арестов ни высылки.

Я с двенадцати лет в разогревальщики заклепок пошел. Платили пятнадцать копеек в день. Работа паршивая: угольный чад глаза ест, а чуть зазевался, не успел раскаленную заклепку подать — по шее схлопочешь. Работали по десять— двенадцать часов. Надоело такое терпеть, сговорились все мальчишки и пошли в контору шуметь. Требуем, чтобы по гривеннику прибавили и казенные рукавицы выдали. «Чего? Прибавки захотели?! — заорал обер-мастер. — С этих пор бастовать! Что же из вас дальше будет? Дать канальям расчет и — коленкой под зад!» Выдали нам какие-то гроши и — вон за ворота. А на наши места других мальчишек набрали.

Обозлился я тогда. Пошел в Емельяновку к Васе Алексееву и стал просить: «Напиши про нас листовку». — «А распространять будешь?» — спросил он. «Буду», — согласился я. Через своих знакомых Алексеев устроил меня на заводскую «кукушку» — куцый паровозик, развозивший по путиловским цехам грузы. Штатный помощник машинисту не полагается, так он меня взял в ученики-подсобники: стрелки переводить, платформы прицеплять, за нарядами бегать. За день «кукушка» не раз за ворота выходила и почти во всех цехах бывала. Вася приспособил меня большевистские газеты и листовки на завод провозить и своим людям раздавать.

В революцию мне пятнадцать стукнуло. Вместе с ребятами ходил полицейские участки громить, власть свою устанавливать. Установить мы ее установили, а удержать было трудновато! Нашу «кукушку» в первый бронепоезд определили. В сущности это был не бронепоезд, а просто две полуоткрытых угольных площадки с четырьмя пушками. Вышли мы на позицию — и давай по казацким цепям шрапнелью шпарить. Те за Воронью гору откатились. А у нас снаряды кончились и воды для пару не осталось. Пришлось вернуться на завод, две цистерны с водой захватить и вагоны со снарядами.

Потом наловчились настоящие бронепоезда выпускать. Одним из них Вася Алексеев командовал. Меня в паровозную бригаду взял. Мы Гатчину с ним у белогвардейцев отбивали. И тут меня паром обварило. И осколок-то небольшой, а как фыркнет горячая струя — прямо в грудь.

— Что вы всё про войну да про революцию, — заметила Симочка Изюмова. — А любить-то умели?

— Еще как! — оживился Калитич. — Вот у Васи Алексеева подруга была, позавидуешь! Его в судьи на Ушаковскую улицу назначили — она в секретарши пошла, над протоколами корпела. Он на митинг — и она с ним. Да не просто, зажигательной речью поддержйвает. Его на фронт — и она длиннополую шинель надела и наган выпросила. А когда увидела Васю в гробу, на грудь ему упала. Оторвать не могли. Потом осталась одна и застрелилась. Не могла без него жить. Вот как у нас любили!

На первом комсомольском собрании было выбрано бюро. В него вошли Иван Калитич, Зоя Любченко, Юра Лапышев, Нина Шумова и Соня Кугельман — машинистка из конторы. Она стала техническим секретарем.

На следующий день на доске появились объявления:

Объявления провисели несколько дней, но мало кого тронули. Фабзавучники, привыкшие к вольнице, не стремились в кружки, их устраивала бесшабашная, по-своему налаженная жизнь. Они чурались организованных занятий. Когда Калитич собрал членов бюро, то результат был плачевный: записалось в кружки по три — четыре человека.

— Придется индивидуально обрабатывать, — рассудил Калитич. — Я возьму на себя преподавателей и мастеров. А вы пошуруйте в общежитии и в цехах.

Живая газета

На уроке черчения Ромку неожиданно подозвал к себе Сергей Евгеньевич и заговорил, как со взрослым:

— Громачев, вы мне очень нужны. Я дал согласие руководить живой газетой. Но один не справлюсь. Хотелось бы получить животрепещущий материал. Говорят, вы пишете. Не сочините ли для нас хотя бы две-три сценки?

Первая возникшая мысль — отделаться от предложения преподавателя. И так почти никакого времени не остается на свои дела, а тут еще корпи по вечерам — сценки пиши.

— Я в общежитии живу, там негде сосредоточиться, — пожаловался он. — Если пишешь, ребята норовят в тетрадку заглянуть и чуть ли не на плечи сесть. Нет, я не сумею.

— Если вам нужны условия, я могу помочь, — не отставал Сергей Евгеньевич. — Добудем свободную комнату… да я свою могу предложить. Приезжайте ко мне домой… там книги и полнейшая тишина.

После таких предложений отговариваться стало неловко. Ромка сознался:

— Я кое-что набрасывал о наших дуэлянтах, но до конца не дотянул.

— Ничего, покажите нам со старостой кружка. Вы, наверное, знаете ее… Нина Шумова, из токарного.

— Знаю. Как доделаю — покажу, — согласился Громачев.

В тот же день вечером он вытащил черновики и, переписывая стихи начисто, изрядно переделал их.

Ромка бегом поднимался по лестнице. На площадке пятого этажа его остановила Нина.

— Куда так торопишься?

— Хочу пойти на каток.

— Нас сегодня к себе приглашает Сергей Евгеньевич.

— А нельзя ли без меня?

— Во-первых, невежливо отказывать женщине, — заметила Нина. — Во вторых — взрослый человек ждет, выкажешь неуважение к нему.

— Ты что, себя женщиной считаешь? — удивился Ромка. — А я принимал за хорошего парня.

— Спасибо за комплимент. Будь я действительно хорошим парнем, сейчас бы тебя с лестницы вниз головой спустила. Посчитал бы ступеньки. На сборы даю полчаса. Мойся, переодевайся. В семь встретимся здесь.

Надев новый костюм и свитер, в назначенный час Громачев поджидал на лестнице Шумову. Она спустилась к нему в белой шапочке, белых рукавичках, шубке-дубленке, отороченной по подолу светлым мехом. Не сказав друг другу ни слова, чтобы, не дай бог, кому не взбрело заподозрить, будто они вместе идут гулять, юная пара чуть ли не бегом спустилась во двор и поспешила к трамваю.

По привычке Ромка доехал бы до нужного места на подножке, но с девчонкой было неловко. Он прошел с ней в вагон и попросил у кондукторши два билета. И Нину это почему-то не удивило, точно так и полагалось.

Мари жил в семиэтажном доме на Мойке. Шумова и Громачев поднялись на последний этаж и позвонили. Дверь 01 крыл сам Сергей Евгеньевич. В прихожей он помог Нине снять шубку, повесил ее и провел гостей в небольшую комнату, в которой вместо стен от пола и до потолка были стеллажи с книгами.

— Вот это да! — восхищенно сказал Ромка.

А Нина вела себя так, словно все это ей было не в диковинку.

— Вот диван, качалка, кресло… садитесь, кому как удобней, — предложил Сергей Евгеньевич. — Сейчас нам принесут чай, и мы начнем.

Не успел Ромка вытащить тетрадку со стихами, как в комнату вошла седая женщина, очень похожая на сына, с добрыми, приветливыми глазами. Она внесла поднос с тремя чашками и печенье.

— Будьте знакомы… Это моя мама, Елизавета Викторовна, — сказал Сергей Евгеньевич. — Нина и Рома, мои коллеги по живой газете… — Представив матери ребят, он попросил:

— Если они будут приходить без меня, прошу беспрепятственно пропускать в кабинет. В общежитии им мешают сосредоточиться.

— Понимаю… с удовольствием приму. Пожалуйста, пейте чай, пока не остыл.

Елизавета Викторовна не осталась в кабинете, незаметно удалилась.