Лужайки, где пляшут скворечники (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 32

— Это что же, пожарная сигнализация? — усмехнулся Артем.

— А вот сейчас увидите…

В ту же секунду из кленовых зарослей, в которые удрал Евсей, выскочил пацаненок лет семи. Коричневый, голый до пояса и босой, но в длинных камуфляжных штанах. Подбежал, ухватил колотушку.

— Дядя Шура, можно я ударю?

— А здороваться кто будет?

— Ой… — Мальчишка посопел. У него была круглая голова с темным ежиком и темные восточные глаза. Ими он прошелся по Артему — от головы до башмаков. Стукнул себя колотушкой по тугому немытому животу и задумчиво сказал:

— Большой привет…

— Привет, — улыбнулся Артем.

— Дядя Шура, ну можно я ударю? Я хочу раньше всех.

— Ладно, поддержи традицию…

Мальчишка медленно, даже чуть торжественно отвел колотушку вытянутыми руками и вдарил по железу. Чистый громкий звон разошелся над лужайкой, умчался за кленовую чащу, иван-чай и тополя, многоразовым эхом отозвался вдали…

Нет, это было не эхо. В разных местах — и вблизи, и в дальних далях — тоже били по звонкому металлу.

— Похоже на колокола, — сказал Артем.

— Кое-где и вправду колокола, но не много. Больше рельсы развешаны. Или баллоны от газа. Тоже звенят красиво.

— А зачем это? Игра такая?

— Пожалуй, что игра. Но не только. Можно сказать, обычай. Дети верят, что, если звонить несколько раз в течение дня, все в этом краю будет славно: и погода, и настроение. И удачи во всяких делах… Ребятишки так и говорят: «Позвоним хорошую погоду»… А один мой знакомый выразился однажды наукообразно: «Этот ежедневный перезвон стабилизирует автономную структуру здешних пространств». «Не знакомый, а ты сам, наверно, вывел эту формулу», — подумал Артем. Но не решился сказать. Ему и самому захотелось ударить в певучее железо, да постеснялся…

Перезвон плавно затих. Голопузый звонарь колобком укатился в заросли. Бом кинулся за ним. Артем пожал старику прохладную сухую руку и вновь двинулся через Безлюдные пространства.

Помня указания старика, он прошел между длинными бетонными цехами, пересек площадку с упавшим мостовым краном и минут десять шагал по заросшему рельсовому пути. По краям полотна рос буйный цветущий репейник, а между шпалами густо желтели одуванчики и сурепка — такой солнечный цвет.

Впереди стоял на рельсах разбитый товарный вагон. Из-за него выскочили пятеро пацанов. В юбочках из лопухов, в уборах из перистых листьев, с размалеванными рыжей глиной и черной грязью телами. С луками и копьями. Ясное дело, ирокезы. «Держись, бледнолицый!»

Но индейцы оказались мирными. Отошли со шпал, уступив дорогу. Глянули на незнакомца без робости, но и без вызова. Самый маленький (вроде недавнего звонаря) с той же задумчивостью произнес:

— Здрасте…

— Привет славному племени… — Артем придержал шаг.

Тогда мальчик постарше глянул Артему в глаза, наклонил к плечу голову в шлеме из белоцвета:

— А вы кто?

— Я… Артем.

Старший мальчик — тощий, высокий, тонколицый, в почти таких же, как у Артема, очках — звонко обрадовался:

— Значит, это вы тогда в городе спасли Андрюшку-мастера!

— Ну… было, — опять признался Артем. И запоздало изумился: — А откуда вы знаете? Я же ему не говорил, как меня зовут!

Они засмеялись — не обидно, а будто звали повеселиться вместе:

— Тут все уже всё знают. Раззвонили потому что…

Они проводили Артема вдоль вагона, помахали вслед луками и копьями. Потом вдруг самый маленький догнал его и торопливым шепотом спросил:

— А вы к нам насовсем или в гости?

— Не знаю, — вздохнул Артем.

Здесь было хорошо. И не хотелось уходить. Но Нитка ждала и времени оставалось уже немного. И мысли о Нитке с каждым шагом делались все крепче и радостнее. Становились главными.

Он миновал приземистую башню станционной водокачки и спустился с полотна в траву. Рельсы поворачивали влево, а идти нужно было вперед. На восток. Так, чтобы солнце было справа (и теперь уже чуть позади), а слабо различимая луна — с левой стороны.

Впрочем, сейчас луну закрывала водокачка. Зато впереди… тьфу ты, что за напасть!.. Рядом с верхушкой столетнего тополя висел месяц — лунная половинка. Тоже бледный, похожий на обрывок желтого облака.

Артем обмер — не от страха, а от жутковатого веселья. Такое бывает в раннем детстве, когда ты в полутемном зале смотришь театральную сказку. Артем попятился, сделал шагов десять назад. Месяц спрятался за тополь. Круглая луна выплыла из-за башни. На «лице» у нее было выражение: «Я здесь ни при чем».

«Смотри у меня…» — погрозил ей Артем. И зашагал вперед. Луна укатилась за башню опять, месяц с готовностью выскочил из тополиной листвы.

— Издеваетесь, да?.. Ладно, посмотрим, что дальше.

Луна опять показалась из-за водокачки, месяц вновь укрылся за тополем — уже за другим. На какой-то миг Артем успел ухватить их размашистым взглядом вместе. И… больше не стал их ловить — со странным ощущением, что излишнее любопытство может что-то сломать в здешней сказке. Что-то нарушить. А! «Стабильность автономной структуры здешних пространств»!

«Черт возьми, почему я не удивляюсь?.. Непонятные места. «Странная страна»… Воздух звенит… Или это в ушах? Или, может быть, звенит время? Вдруг оно здесь совсем другое? «Скажите, дети, мне: какое тысячелетье на дворе?» Кажется, это чьи-то стихи… А вот еще стихи:

А они откуда?..

Это из давней поры, когда познакомились с Ниткой…

Было это полжизни назад.

II. ГЕРДА И КЕЙ

Стихи сочинил шестилетний Кешка Назаров по прозвищу Кей. Он принес их в редакцию лагерной газеты «Дружная смена».

Редактором газеты был Артем Темрюк.

Почему его сделали редактором, Тём не понимал. Видимо, за «ученый» вид и очки. Писать заметки Тём не умел ну вот ни настолечко. Правда, он мог разрисовывать фломастерами заголовки, но это же дело художника, а не редактора! Но художником был Мишка Сомов.

Поскольку журналистских способностей Тём не проявил, настоящим редактором сделалась вожатая Шура — решительная девица с квадратной фигурой и толстыми косами. К Тёму она испытывала некоторую симпатию — наверно, оттого, что, как и он, ходила в очках. Тём сделался у нее «на подхвате». Бегал по отрядам и выпрашивал у пацанов и девчонок «ну, хоть две строчки про последние новости». Тыкая двумя пальцами, перепечатывал ребячьи каракули на допотопной машинке «Олимпия». Иногда помогал «худреду» Сомову раскрашивать буквы…

Однажды Шура велела Артему нарисовать объявление о литературном конкурсе. Пишите, мол, дорогие ребята, сказки и рассказы, поэмы и сонеты, трагедии и комедии и несите в редакцию любимой газеты. Лучшие творения напечатают. А за самые лучшие выдадут призы.

Ватманский лист с объявлением Тём прибил к фанерному щиту рядом с умывальниками. Народ сбежался. Оценили фигурные разноцветные буквы («Во Тём-Тём расстарался!» — «Рюк, да ты, наверно, все лагерные фломастеры извел!» — «Труд художника весом, краски как у Пикассо!» — «Не Пикассо, а Пикассо!» — «Наградить бутылкой кваса!»).

Однако никто не кинулся создавать немедля прозаические и поэтические шедевры. Позубоскалили и тихо рассосались, ничего не пообещав. Артем растерянно скреб макушку. Признаться, он ждал иного результата… И вдруг его легонько тронули за локоть.

Рядом стоял худой пацаненок с пепельными, подрезанными ниже ушей волосами. И вопросительно глядел на Тёма серыми глазищами — такими, что им тесно было на маленьком треугольном лице с носом-клювиком, с припухшими обветренными губами и острым, украшенным коростой подбородком.