Лужайки, где пляшут скворечники (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 68

— Марш на место! Застрелю! Пошел!

Парень метнулся на облучок. Огрел вожжой лошадь. Та ударилась вскачь. Максима отбросило назад, но он тут же вскочил, уперся стволом в спину извозчика.

— Быстрей!

На миг оглянулся: полковник медленно валился боком на сиденье.

— Быстрей я сказал!

Хотя куда уж быстрей! Встречным воздухом с парня сорвало цилиндр, с Максима шляпу, В две минуты долетели до деревни. Дорога огибала ее по краю. Вблизи деревни, за рощицей — лагерь. Подлетели к палаткам. Здесь Максим прыгнул из коляски, обхватил подбежавшего Филиппа и, захлебываясь плачем, рассказал всё…»

II. ПИЛОТ 

Осенние дни шли своим чередом. И вечера. Егорыч почти каждый вечер читал вслух о походе черных кирасир. Всем ребятам нравилось. Артем тоже старался не пропускать чтений, хотя стиль старика ему казался порой старомодным, а описания растянутыми. И к тому же эпизоды со стрельбой в горах напоминали многое… Однако хотелось узнать о судьбе наследника. Хотелось, чтобы конец был хороший. Можно было, конечно, попросить у Егорыча книжку и дочитать ее за два-три часа, но Артем не решатся на это. Он словно боялся нарушить какой-то ритуал (или структуру Пространств?). Он даже опасался, что, если поспешит, финал повести может оказаться печальным. И это не была оставшаяся с детства боязнь плохих концов у книжек и кино; копошилось какое-то суеверное ощущение взаимосвязи в судьбах придуманного Максима и его, Артема Темрюка. Смешно, конечно, и все-таки…

Поэтому Артем слушал с терпеливостью прилежного школьника…

«Не оставалось времени для долгого похоронного обряда. Многое было неясно, однако главное понимали все: враг по-прежнему «на хвосте» и уходить надо скорее.

Но все равно — не сию ж минуту…

Пятеро ушли в усиленный секрет, заправивши полные ленты в две скорострелки. Остальные свертывали палатки и готовили коней (всех перековать так и не удалось). Деревенский плотник в это время сколачивал гроб из досок, оторванных от ближнего забора.

Коляску извозчика распрягли, кобылу его стреножили, а ее хозяина посадили в сарайчик — чтобы, вернувшись в город раньше времени, не болтал лишнего. Парень хныкал и упирался сначала, но, разглядев ассигнацию, данную Реадом, благодарно замолчал.

А полковник лежал на траве, укрытый с головою шинелью. Его ординарец, капрал Фома Варуш, с затвердевшим лицом и саблей у плеча нес караул. Капрал Гох и унтер Квах неподалеку, на маленьком деревенском кладбище рыли могилу.

Четыре офицера отнесли гроб к яме. Поодаль толпились притихшие деревенские жители. Куски твердой земли вперемешку с камнями застучали о доски. Потом все с минуту стояли со вскинутыми клинками. Кто-то тихой скороговоркой произнес молитву. Кто-то, кажется, плакал. А Максим — нет. Он уже до того потратил все слезы. И теперь он стоял рядом с Филиппом, опустив голову и закусив губу. Сабли у него не было. Конечно, если бы он взял клинок, никто бы не заспорил. Но Максим понимал: нелепо же — сабля в руках у зареванного мальчишки в школьной матроске. Иногда он потирал правую ступню о левую щиколотку. Ступня надсадно болела: где-то Максим наколол ее.

Но боль была как бы в стороне, позади мыслей. А думал Максим о своей вине. О том, что, конечно же, все считают: причина смерти полковника — он… А почему о н? Максим и сам не мог понять. Но вина легла на него тяжко, без надежды на прощение.

…Оказалось, однако, что никто его не винит. То, что не было упрека ни в чьих словах, — это само собой. Но не было их и во взглядах. И, видимо, в мыслях. Наоборот, все говорили с Максимом подчеркнуто ласково. Никто не счел недостойными гвардейца мальчишкины горькие слезы. Пытались утешить.

Ротмистр Реад сказал вполголоса:

— Что поделаешь, у каждого сердца свой запас прочности. У полковника оно давно болело, только он скрывал… А ваше поведение, суб-корнет, выше всяких похвал.

Максим горько усмехнулся: «Суб-корнет…» Однако полегчало.

Филипп натер холодной мазью и забинтовал ему ступню. Обрезал свою шинель и сделал из суконных лент обмотки. Иначе лошадиные бока скоро натерли бы мальчишкины ноги. Подходящих сапог, конечно, больше не нашлось, формы нужного размера — тоже. Так и двинулся он в путь — в матросском костюме и босиком, только сверху Филипп набросил шинель. Теперь она казалась твердой и колкой.

Барон Реад оставил плотнику бумагу со словами, которые тот обещал выжечь на свежеотесанном кресте, вкопанном в кремнистый холмик. Потом спешно снялись с места. Полковничьего коня — вороного жеребца Беса — силою вели на поводу. Он упирался, ржал и норовил вернуться.

Ехали с карабинами и скорострелками на седельных луках. Сабля и карабин Максима тоже были при нем. Это уравнивало его с остальными, невзирая на отсутствие мундира.

На ночевку стали, когда конная тропа совсем потерялась во мгле.

Максим просился в ночной секрет, но Реад отказал.

— Я ценю ваше рвение, но с больной ногой вы не сможете нести караул как положено.

Тогда Максим стремительно уснул под шинелью на расстеленной палатке, и снился ему живой полковник, с которым они пытались запустить громадный коробчатый змей. Почему-то змей никак не взлетал.

Поднялись на рассвете. Шинель была мокрая от росы, Максим дрожал. Филипп закутал его в свой мундир. У Максима не было сил спорить. Зябкость и боль в ступне пробирали его до позвонков.

Позавтракали сухарями с холодной водой.

Максим выбросил суконные обмотки — они натирали и жалили ноги не меньше, чем лошадиная шерсть. Впрочем, верхом пришлось двигаться немного. Спуск в долину оказался таким крутым, что пришлось вести коней на поводу. Они скользили на скальных тропинках. Лошадка Максима (смирная темно-гнедая кобылка Нянька, которую Максим полюбил) более других была приспособлена к горным дорогам, и он оставался в седле дольше всех. Но пришлось наконец спешиться и ему. Ступил, охнул, присел. Оказалось — идти не может. Ступня под бинтом распухла и налилась тугой болью.

Филипп взял мальчика на руки, а поручик Дан-Райтарг и унтер Квах пошли сзади и спереди, чтобы в случае чего подхватить.

На пути попалась ровная площадка. Здесь, при короткой остановке, Филипп размотал ногу Максима, покачал головой, глянул на худого веснушчатого капрала Уш-Дана, который сведущ был в лекарских делах. Тот разглядывал мальчишкину ступню минуты две. Тронул осторожно. С напряженным лицом отошел к Реаду. Они о чем-то немного поговорили.

Реад наклонился над Максимом — тот полулежал на раскинутой, уже высохшей шинели.

— Ваше высочество… — видимо, Реад решил, что титул прибавит мальчику твердости. — Вам придется проявить немалое мужество. Буду откровенен: положение с ногой таково, что необходимы немедленные и решительные меры. Иначе исход может быть самый плачевный.

От резкого испуга у Максима округлились глаза.

— Ка… кой?..

— В самом легком случае — ампутация. И то лишь тогда, если мы в ближайшее время окажемся у наших друзей и там есть лазарет. При иных же обстоятельствах, если упустить время, случится самое худшее… Капрал Уш-Дан говорит, что операция будет быстрой.

— Давайте… — Максим хотел сказать это храбро, а получился писк.

У офицеров собрали остатки крепкого одеколона. Уш-Дан заправил им спиртовку, которую смастерил из флакона. Начал греть на ней искрящийся инструмент, похожий на половинку ножниц.

— Не смотри ты, Максимушка, — ворчливо сказал Филипп. — Чего на это смотреть? И не думай об этом раньше срока, вон на птичек гляди…

Но Максим смотрел не на юрких горных голубей, а на блестящую сталь и на руки Уш-Дана, которые тот протирал вылитым из спиртовки одеколоном… Потом Уш-Дан подошел…

Филипп протянул Максиму оловянную чарку.

— Выпей все. Оно, говорят, замораживает чувственность…

Максим глотнул и сплюнул. Вино было совсем не то, что на обеде в шатре полковника. Кислятина с запахом сырых кожаных башмаков.