Тысячелетняя ночь - Радзиевская Софья Борисовна. Страница 1

Софья Борисовна Радзиевская

Тысячелетняя ночь

Юная бабушка, кто вы?

Как замечательно, что рукописи не горят. И как грустно, что подтверждающий это правило опыт с романом «Тысячелетняя ночь» длился целых полвека.

Я едва начал ходить в школу, а уже помню, как в нашей казанской коммуналке собиралась дворовая детвора послушать про Робин Гуда. Бабушка (ей тогда уже было под семьдесят) написала эту повесть ещё до войны по договору с Детгизом, не написала — выдохнула одним махом, так, будто побывала в XII веке и всё там своими глазами высмотрела. Наше ребячье жюри, разумеется, горячо одобрило рукопись, а бабушке в очередной раз было отказано в публикации. Объяснялось это так: во-первых, место действия не страна Советов, а «туманный Альбион», во-вторых, XII век, а история для советского читателя актуальна только после 17-го года, в-третьих, всем известно, что Робин Гуд был простым йоменом, то есть, выходцем из гущи народной, а по бабушкиной версии он барон, феодал проклятый, словом, не наш человек.

Не умея и не желая «пробивать» свои книги (а для многих писателей этот, подчас единственный, талант и открывает путь к известности), она смирилась с тем, что «Тысячелетняя ночь» никогда не увидит свет, и оставила повесть в её черновом, несколько сыром виде. Её волновала уже новая историческая тема — о четырёх поморах, занесённых бурей в 1797 году на дикий заполярный остров Шпицберген и проживших во льдах целых шесть лет. Испытания Робинзона Крузо бледнеют по сравнению с тем, что пришлось пережить им. Она пыталась ответить на вопрос: что такое человек в этом огромном мире и так ли уж ограничены его возможности?

Вообще мне кажется, что жизнь самой бабушки, начавшаяся в XIX веке и закончившаяся во времена перестройки, вместила в себя несколько самостоятельных и очень насыщенных событиями жизней. Да и сама она словно бы соединила в себе нескольких людей, каждый из которых был по-своему глубок.

Она была полиглотом, то есть свободно владела всеми европейскими языками и ещё шестью — пользуясь словарём. Это позволяло ей в подлиннике читать редкие рукописи и добираться до ценнейших источников знаний.

Она была энтомологом (закончила в Петербурге Бестужевские высшие женские курсы), автором учебного пособия, которым на протяжении нескольких десятков лет пользовались студенты. Исследуя природу Средней Азии, она верхом изъездила многие горные районы. Спустя годы ей приходилось слышать сложенную горцами легенду о хрупкой русской женщине, не уступавшей в скачках бывалым аксакалам и с удивительным искусством стрелявшей из «короткого ружья». Легенду о самой себе. Увлечение энтомологией было так серьёзно, что в поисках большой и яркой, как птица, бабочки — голубого махаона — она отправилась в Маньчжурию, где попала в руки жестоких хунхузов и спаслась только благодаря своей необыкновенной находчивости.

Вот как она сама описала тот случай в автобиографической повести «Голубой махаон»:

«Хунхузы меня окружили, начальник перевёл им, что я сказала.

Они качали головами, тыкали пальцами в моих бабочек и жуков и что-то повторяли.

Начальник снова повернулся ко мне.

— Ты нам лекарство сделай.

Я украдкой посмотрела на баночку с цианистым калием, висевшею у пояса. Это морилка для насекомых, но смертельный яд и для людей.

“Что если… Нет, не могу!”

— Я сама лекарства готовить не умею, — продолжала я, всё больше входя в роль. — Я в Петербург везу, там продаю.

— Шибко жаль, — покачал головой начальник.

…Пошли. Начальник пешком, рядом со мной, разговариваем. А я то в одну сторону отбегу, то в другую, ловлю насекомых, в морилку складываю. Мне не мешают. И не обыскали меня. Это хорошо, пистолет при мне.

Рассказала я и про свою “сиротскую жизнь”, и как на доктора трудно учиться, а идём уже час, второй начался.

— Что же, говорю, точно сама с собой рассуждаю, не пора ли домой?

А начальник улыбается:

— Нет, пойдём с нами.

— Ну, ладно, с вами веселее, ещё на ту сопку пройдём, может быть, ещё каких насекомых найду.

Начальник опять с тем хунхузом переглянулся. С чего бы это? И тут я почувствовала — надо кончать. Как? Теперь самой себе следует правду сказать. Вон там скала нависла над тропинкой, в ней углубление. Если в него заскочить — я точно в пещерке буду, только спереди ко мне подойти можно. Оттуда стрелять удобно: пять пуль им, а последняя — себе.

И горше всего в эту минуту была мысль — никто не знает, что я сейчас должна умереть. Если бы хоть кто-нибудь знал — было бы легче.

Иду, думаю так, а кругом такая мирная красота. Но всё ближе эта расселина в скале… И это — конец.

Я засунула руку в карман и тронула предохранитель. Всё! Вот и скала… И тут я остановилась. Остановился и начальник. Посмотрел на меня с удивлением.

— Я дальше не пойду, — сказала я громко. — Меня капитан Симановский прогонит, куда я денусь? А ты мне дай проводника домой, чтобы не заблудиться.

За меня словно говорил кто-то другой, а я сама себя с удивлением слушала.

Что за глупость? Какой проводник? Стрелять надо. А сама всё говорю…

Теперь мне ясно, что тогда я бессознательно старалась отдалить самое страшное. Браунинг я потихоньку уже начала вытягивать из кармана… Но начальник не дал мне договорить. Он вдруг протянул руку, дотронулся до моего лба, улыбнулся совсем по-другому, хорошо улыбнулся, и сказал:

— Пойдёшь домой. Дам проводника.

Я так и остановилась на полуслове. А один из хунхузов уже сошёл с лошади, ему начальник что-то сказал, поманил меня рукой и пошёл по тропинке обратно.

У меня вдруг ослабели колени, я чуть не села на землю, но сдержалась».

Потом выяснилось: хунхузы приняли девушку за слабоумную, потому что не испугалась, не плакала и не молила о пощаде. А обидеть богом обиженного в тех краях считалось тяжким грехом.

Её интерес и любовь к природе были всегда конкретны — дома у неё жили ручной волк, барсёнок, большой говорящий попугай. Я уж не говорю о бесчисленных собаках и кошках, кем-то обиженных или искалеченных и бережно ею выхоженных.

Она прекрасно играла на фортепиано, профессионально рисовала, была рассказчиком, способным обворожить любого собеседника. Мне как журналисту приходилось выслушивать тысячи людей, но столь искромётно образной, правильной, логически точной устной речи я не встречал больше ни у кого.

Её живой голос и сейчас со мной, он записан на двух больших круглых магнитофонных кассетах. Там всего два эпизода из её жизни, обсказанных так искусно, что всё происходившее цветным веером разворачивается перед глазами.

Я вижу юную Софью в пору гражданской войны, живущую в мире прекрасных книг, чуждую всякой политике. Но она возмущена безобразной сценой: красноармейцы венчали несчастного попа с лошадью. Она пишет об этом в газету. Большевики заносят её в чёрный список как опасного государственного преступника, ей грозит арест. Спасаясь, она вместе с дедушкой Фаней, мужчиной двухметрового роста и силищи неимоверной, бежит в отряд Булата Балаховича. И ещё одна сказка рушится: Балахович, бывший человеком одного с ней светского круга, представлялся бабушке блестящим офицером, благородным и справедливым, а оказался обыкновенным разбойником, промышлявшим в смутное время грабежом. Ей грозит роль наложницы, мужу — «случайная» смерть. И снова бегство и путешествие по заблудившейся в историческом тупике, больной и голодной стране.

Второй эпизод — это прыжок в конец 30-х годов. Бабушка едет из Ташкента в Москву на приём к самому Сталину, чтобы спасти брошенного в тюрьму человека. Его, работника службы «Заготзерно», арестовали как злостного вредителя: обнаружив в хлебном амбаре мучного клеща, решили — нарочно развёл, чтобы людей травить. Чем в ту пору могло обернуться заступничество, известно: шансов последовать за «врагом народа» было куда больше, чем снять навет. К Сталину её, конечно, не допустили, а учинили допрос. Некий человек, как вспоминала бабушка, «с лицом Малюты Скуратова», полузакрыв тяжёлые воспалённые веки, тихо и зловеще спросил, может ли она доказать невиновность арестованного. Она не задумываясь отвечала: «Я каждый день на ваших глазах буду съедать полную миску мучных клещей. Они безвредны». Кажется, только тогда он её заметил и оглядел с головы до ног. Палачи тоже иногда могут позволить себе такую роскошь, как великодушие. Он её отпустил. А вскоре вернулся и тот, чью жизнь она спасла.