Зима, когда я вырос - ван Гестел Петер. Страница 8

— В фонтане уже давно нет воды, Томас. Сейчас слишком холодно.

Я помолчал.

— Ну да, — ответил я после паузы, — это было прошлым летом, она всегда рассказывает о том, что было давным-давно, совсем как ты, странная привычка; я всегда рассказываю просто о том, что произошло вчера, потому что хорошо это помню. Например, вчера она пригласила меня к себе домой; у нее очень большая комната, когда там разговариваешь, приходится орать во весь голос, и ее мама принесла нам красный-красный лимонад, и я подавился им, такой он был сладкий, а Лишье Оверватер сказала: «А теперь, мама, уходи», и когда мама ушла, мы стали играть в игральные кости, в какую-то дурацкую игру, она смеялась, когда проигрывала, а проигрывала она все время, и вообще Лишье Оверватер непрерывно смеялась.

— Почему ты не зовешь ее просто Лишье? Зачем все время добавляешь Оверватер? — спросил папа, почесывая бровь.

— Так ее зовут.

— А почему ты плакал тогда на Амстеле?

По-моему, если человек поплакал и перестал, об этом незачем больше вспоминать. Я так уже совсем забыл о своем приступе плача. И пусть никто мне о нем не напоминает, тем более папа.

— Потому, — сказал я.

— Я спросил: почему?

— Я и отвечаю: потому.

— Вот что я хотел тебе сказать, Томас…

Он замолчал, потому что должен был высморкаться.

— Ну так скажи. А я — я тебе ничего больше не буду говорить про Лишье Оверватер.

Он неторопливо спрятал носовой платок.

— Тебе нельзя поехать со мной в Пайне, — сказал он, — маленькому мальчику там делать нечего; там будут кормить невкусной английской едой, а я должен буду все дни напролет только читать и читать. И я буду расстраиваться от мысли о том, что ты ходишь вокруг и что эти немецкие мальчишки могут украсть у тебя кепку или начнут тебе рассказывать сказки о том, что Гитлер построил хорошие дороги.

— У меня нет кепки.

— Знаю.

— Я останусь тут? — спросил я. — Здесь, в этом доме?

Папа не отрывал от меня взгляда, но не видел меня, потому что думал.

— Ты так хочешь?

— Нет, я просто спросил.

— Ты переедешь к тете Фи. У тебя будет отдельная комната, та вот, боковая, — теперь тебе не придется спать у тети Фи на чердаке.

— И тебя не будет рядом, если я проснусь?

— Не будет.

— Лишье Оверватер едет летом с мамой и папой во Фрицландию [5]. Если будет ясная погода, они будут кататься на яхте. Она уже научилась плавать и обещала меня тоже научить.

— Я уезжаю ненадолго, — сказал папа. — Всего на несколько месяцев.

— Ты будешь носить солдатскую форму?

— Ты что, обалдел?

— Но ты же будешь служить вместе с солдатами?

— Нет, я буду служить в цензуре, у англичан; ну да, я буду служить, но ходить буду в своих брюках и в своем пиджаке.

— Ты ведь никогда не стрелял, да?

— Да, никогда.

— Ты об этом жалеешь?

— Что нет, то нет.

— Ты и в Пайне тоже не будешь стрелять?

— Конечно, нет — в кого же там стрелять?

— Во фрицев.

— Зачем?

— Так, ради забавы.

— Нет, Томас, — сказал папа. — Я не буду в них стрелять, они сейчас безоружные и несчастные.

— Я бы в них пострелял.

— К счастью, детям разрешается носить только игрушечные ружья. А то было бы черт знает что.

— У меня нет игрушечного ружья.

Папа засмеялся и спросил:

— Noch ein wenig? Еще немножко?

— Нет! — завопил я.

Среди ночи я проснулся в страхе. Мне снилось что-то ужасное, но когда мне снятся ужасные вещи, я их сразу забываю.

Я зажег настольную лампу.

На соседней кровати спал папа. Богатырским сном.

Одеяло укрывало его не полностью, и я видел его ботинки, полоску носков и белые ноги. Вечером ему было слишком лень раздеваться. Я удивился, что он не просыпается от собственного храпа.

Оттого что папа лежал в кровати так несуразно, а от его одежды пахло табаком, мне вспомнилась голодная зима сорок четвертого года. В середине зимы у папы было еще несколько коробок с окурками, из которых он крутил самокрутки, а вот папиросная бумага кончилась. Из тоненькой Библии, в которой было, наверное, несколько тысяч страниц, он выдергивал полупрозрачные листочки и закручивал в них табак. «Я пускаю в ход только те страницы, на которых Бог ведет себя как Гитлер и истребляет целые народы».

Я смотрел на папу. Ботинки его казались неестественно большими. Подбородок был покрыт черной щетиной, рот открылся. Я никогда больше не буду кидать ему в рот горошины, потому что от этого он может жутко подавиться, знаю по собственному опыту.

Я продолжал думать о голодной зиме.

В конце концов чинарики тоже кончились. Папа время от времени подносил ко рту два выпрямленных пальца и смотрел удивленно, почему это между ними нет сигареты.

Папа застонал. Теперь он мог проснуться в любую минуту.

Вот бы сейчас снова была война, думал я, вот бы опять было холодно и темным-темно на улице, вот бы на всех окнах опять было затемнение, — я бы тогда спал в своей комнате и слушал бы, как в соседней комнате переговариваются мама с папой.

Но война уже давно кончилась, печка топилась с потрескиванием, а у меня болел живот от свиной отбивной.

Я начал проваливаться в сон.

— Что же это такое, — услышал я у себя за спиной папино ворчанье, — как же это я не снял ботинки?

В огромном доме у Звана

На большой перемене все шло шиворот-навыворот. Была пятница. Школа всем уже надоела, до субботнего полдня, когда мы наконец-то будем свободны, еще далеко, а о длинном сонном воскресенье никто вообще не думал.

Ребята в шутку боролись друг с другом.

Я прислонился к стене и смотрел на девочек. Они играли в классики на той части улицы, которая была посыпана песком. Если кто-нибудь из мальчишек, придуриваясь, хотел попрыгать по квадратам вместе с ними, они кричали: «Убирайся прочь, к собственной сестре!» или «Пропади пропадом!» А минуту спустя снова напевали себе под нос в такт прыжкам.

А потом они принялись играть в прятки.

Лишье Оверватер водила: приложила руку к стене недалеко от меня, уткнулась головой в локоть и стала считать. Я осторожненько придвинулся к ней.

— А мой папа, — сказал я ей в левое ухо, — едет во Фрицландию, он стал офицером в английской армии, ух, вчера он примерял форму, он теперь командир, со стеком под мышкой, вот…

Лишье Оверватер перестала считать.

Посмотрела на меня сбоку, дико замотала головой и убежала.

— Он опять за свое! — кричала она.

Девочки вылезли из своих укрытий, окружили Лишье Оверватер и стали смотреть на меня со злостью, хоть я вовсе ничего плохого не делал.

Мальчики прекратили свои дурацкие игры и увидели, что Лишье Оверватер указывает на меня. Как они развеселились! Они медленно придвинулись ко мне целой группкой.

Такой группы лучше остерегаться.

Несколько мальчишек незаметно подошли к Лишье Оверватер сзади.

Вот они окружили нас с Лишье. Мы оба оказались в идиотском положении, и я этому страшно радовался.

— Это жених и невеста! — заорал Олли Вилдеман. — У них любовь, ха-ха-ха!

Девочки закрыли лицо руками. Мальчики из других классов оборачивались и смотрели через плечо, что это у нас за шум, но не вмешивались.

Я обрадовался, что мы с Лишье Оверватер жених и невеста, но и испугался тоже. Раздумывать было некогда. Они тянули меня вперед и вперед. А мою «невесту» подталкивали все ближе и ближе ко мне. Ей это совсем не нравилось. Она громко визжала и отбивалась; казалось, будто она хлопает то одну, то другую муху на лбах и щеках у этих мальчишек.

Я был от нее без ума.

Мы подходили все ближе и ближе друг к другу — Лишье Оверватер и я. Еще чуть-чуть — и наши носы столкнутся.

Я не понимал, чего от нас хочет эта кодла.

— Вы чё, нельзя, нам же запретили, — сказал у меня за спиной Дан Вролик, — ведь у него умерла мать.