Сердце солдата - Туричин Илья Афроимович. Страница 31

— А чего она?

— Чего?.. Из Зыбайлы она…

Старик поманил Колю рукой и побрел тропкой мимо землянок. У одной из них он остановился, открыл дверь. Согнувшись, оба вошли в землянку.

В подземном жилище было душно. Сквозь маленькое оконце под потолком пробивался слабый луч дневного света. Дымила печурка. В углах, куда не доходило ее тепло, тускло серебрился иней.

Несколько женщин сидело на нарах, а справа от двери кто-то кричал. Непрерывно, хрипло, надрывно.

Коля присмотрелся. На груде одеял лежала девочка, вся перебинтованная белыми тряпками.

— Чья она? — тихо спросил Коля.

— Из Зыбайлы… Спалили деревню… И людей спалили… Ее вот только и нашли в головешках… А то все сгорели… И как звать, не знаем… Третий день кричит… Партизаны сахар носят… Молоко… Не ест…

Коля круто повернулся и выскочил наружу, провожаемый криком девочки. Хотелось бежать от этого крика, кричать самому, кого-то бить, крушить!..

Плясали перед глазами сосны и розовел снег…

Как слепой Коля вернулся к своей землянке и сел на бревно.

Сосны успокоились. Снег стал белым.

Пришел старик. Молча взялся за топор.

— Дедушка, а где штаб?

— Штаб, сынок, в другом лагере. Это ж — семейный. Тут только бабы да детишки. А партизаны три версты отсель… У меня вот ноги не ходют, бери их нечистая сила…

Коля встал.

— В какой стороне?

— Там, — махнул старик рукой.

— Пойду.

— Заплутаешь…

— Не заплутаю… — Коля подошел к старику. — У меня батю расстреляли… И ноги у меня совсем здоровые.

Старик посмотрел на решительное лицо мальчишки, потом снял свою шапку и перекрестил его.

— Если меня мамка искать будет, скажите, что в тот лагерь ушел, — попросил Коля и зашагал припорошенной снегом тропой.

Старик, не надевая шапки, долго глядел ему вслед. Потом надел, пошевелил губами, пробормотал:

— А у меня ноги не ходют, бери их нечистая!

Колю встретили в штабе ласково, напоили чаем. Но в отряд не взяли.

— Рано тебе еще воевать, — сказал комиссар. — С фашистами и без тебя управимся, а ты за семьей присмотри… Ты теперь глава семьи…

Коля отрицательно помотал головой.

— В семейном лагере дети да бабы. И то только которые старые… Там девочка кричит, слышали?

— Слышал, — тихо сказал комиссар.

Он встал, сделал несколько шагов по землянке. В землянке стало теснее.

Комиссар подбросил в печку полено. Искоса взглянул на Колю. Тот сидел, чуть опустив голову. Между сведенных бровей легла недетская морщинка. В позе его, в опущенной голове, в этой морщинке не было покорности, только упрямство.

Комиссар вздохнул. Сколько же их сейчас, вот таких мальчуганов и девчушек, бродит по земле! Родители убиты, хаты сожжены, школы… Какие там школы!.. Когда их самих ловят чуть не с собаками и отпраляют в рабство.

Комиссар погладил Колины волосы и неловко убрал руку. У него не было своих детей. Он не умел говорить с ними. Но этот парнишка с упрямой морщинкой у бровей будто стучался в сердце…

— Мы управимся без тебя. Слышал, как дела наши на Волге пошли?.. Ну вот…

— Я в Ивацевичи ходил. На задания, — угрюмо сказал Коля.

Комиссар начал сердиться, больше на себя, чем на Колино упрямство. Какими словами убедить мальчишку? Можно, конечно, ясно и твердо сказать: «Нет!» Но ведь это, наверное, обидно. Безусловно обидно!.. А разве имеет он право обижать уже и без того обиженного человека!

— Давай, Коля, так договоримся. Сейчас мы тебя в отряд взять не можем. В Ивацевичи тебя тоже не пошлешь — схватят. А в бой или в разведку… выносливость нужна, сила.

— А я что, хилый?

Комиссар улыбнулся.

— Ну допустим, сила в тебе есть. Хватит. А чем воевать будешь? Одной ненавистью? Мало. Воевать, Коля, оружием приходится. Ты из автомата стрелял когда?

— Нет.

— Ну вот, видишь!.. — обрадовался комиссар. — А вдруг тебе станковый пулемет в бою подвернется. И надо будет из него прострочить. Сможешь?

Коля опустил голову и ответил хриплым шепотом:

— Нет.

— А из ручного пулемета?..

Коля молчал.

— А из миномета немецкого? — Комиссар вздохнул облегченно. Наконец-то он нашел нужные слова. Убедил мальчишку. — То-то… Воевать — это, брат, не щи лаптем хлебать. Война уменья требует. И если солдат с оружием не умеет обращаться — он как безоружный. Понимаешь? А безоружный человек — не солдат, а мишень для врага.

Комиссар присел у печки и самодельной кочергой из согнутой алюминиевой трубки помешал дрова. Из дверцы печки на мгновение вырвался синеватый дымок.

Коля надел шапку. Комиссар смотрел на поднятый кочергой хоровод искр и не поворачивался к мальчишке. Не хотел видеть огорченное лицо и слезы в его светлых глазах.

А зря комиссар не обернулся. В глазах Коли слез не было. Он увидел бы только упрямую, непреклонную решимость.

— Я научусь! — глухо сказал Коля.

Комиссар кивнул:

— Во-во… Правильное решение…

Коля вышел. Комиссар еще с минуту сидел на корточках возле печки, глядел на искры. «Научусь!.. Ишь ты… Это, брат, не так просто…» — По губам скользнула теплая усмешка. Он поднялся и потянулся так, что хрустнули суставы.

Коля шел через лагерь быстро и деловито, будто ничего не случилось, не отказал ему только что комиссар. Шел, не поворачивая головы, глядя прямо перед собой, чтобы не встречаться с взглядами встречных, не выдать душевную боль и обиду.

«Я научусь, научусь… Я ему докажу…» — мысленно повторял он, сердясь и на комиссара, и на себя, и на свою неудачу. И чем увереннее он твердил себе эти слова, тем скорее улетучивалась уверенность. Ведь, чтобы научиться владеть оружием, надо иметь его. А где он возьмет автомат, пулемет, миномет?..

Улетучивалась уверенность, а обида оставалась, росла, душила. Уже защекотало в носу, хотелось плакать.

Коля свернул на незнакомую лесную тропку и почти побежал. Только бы не встретить кого-нибудь из знакомых, не расплакаться на людях.

Невесело скрипел под ногами снег.

Пробежав неведомо сколько, Коля остановился. Молчаливый заснеженный лес казался угрюмым, равнодушным ко всему. И Коля почувствовал себя маленьким, одиноким, затерянным среди огромных холодных деревьев.

Он повалился в пушистый снег возле осины. Почувствовал ледяное дыхание земли и заплакал горько, обильно, жалея самого себя и слезами растравляя в себе эту щемящую жалость.

— Ты есть больной? — вдруг услышал он над головой.

Коля вздрогнул, поднялся на локте и повернул голову. Слезы мешали рассмотреть стоящего перед ним человека. Коля поморгал ресницами и замер. Глаза мгновенно стали сухими. На тропе стоял немец. Это было так неожиданно и нелепо! Попасться в лапы к врагу в лесу, недалеко от лагеря! Закричать? Даже если кто-нибудь и услышит, то не успеет прийти на помощь… Что же делать?

А немец не двигался. Он стоял на тропе и глядел на Колю. Потом снова спросил:

— Ты есть больной?

«Издевается, гад, — подумал Коля. — Хоть бы какое-нибудь оружие. Хоть бы ножик». Он повернулся, сел и застонал от бессилия.

Немец поставил что-то на тропу и шагнул к Коле, протягивая вперед обе руки.

«Сейчас душить будет», — подумал Коля, съежился, зажмурил глаза и вдруг, распрямившись, будто туго сжатая пружина, изо всех сил, обеими ногами ударил немца в живот. Немец коротко охнул и упал на спину. Что-то звякнуло.

Коля вскочил и бросился к врагу, отыскивая глазами автомат. Автомата не было. Рядом с немцем лежало только опрокинутое ведро и из него еще стекала на снег какая-то золотистая струйка.

В пылу Коля не обратил внимания ни на ведро, ни на его содержимое. Он пнул немца валенком в бок и крикнул:

— Хенде хох!

Немец встал на колени, потом на ноги и поднял руки. Ушанка упала с его головы и увязла в снегу. Он хотел поднять ее, но Коля снова крикнул:

— Хенде хох!

Немец опять поднял руки. Лицо у него было растерянное, ошеломленное.

Коля ткнул его в спину и приказал идти вперед по тропе к лагерю.