Денискины рассказы: о том, как всё было на самом деле - Драгунский Виктор Юзефович. Страница 51

– Ну, Семенов, давай, что ли…

И откуда-то вышел высокий дядька с орденскими колодками на груди – двенадцать штук наград, я сосчитал. У него в руках был плоский чемодан. Он его открыл. В чемодане было полно маленьких клеток, и в них были канарейки. Он вынул одну клеточку, в ней прыгал желтенький лимон. Семенов поставил эту клетку на кафедру-трибуну, и у Лимончика стал такой вид, как будто он и впрямь серьезный докладчик, но раз до доклада у него есть еще минут пять свободных, так он пока попрыгает. Все сохраняли тишину и ждали, когда Лимончик запоет. Но он и не думал петь. Он все прыгал и трепыхался. Кто-то сзади меня шепнул:

– Если через десять минут не запоет, снимут с конкурса. Вот тебе и Семенов.

А Лимончик все прыгал туда-сюда, потом уже было решался, открывал клювик, но, словно дразнил всех нас, не начинал петь и снова прыгал по-всякому. Мне уже надоело его ждать, и я хотел уйти, но главный дедушка вдруг сказал, и опять ядовито:

– Ну что, Семенов, запоет он когда-нибудь? Или стесняется? А может, он сегодня не в настроении?

Все засмеялись негромко, а на бедного Семенова жалко было смотреть. Он весь вытянулся к своему Лимончику и стал вдруг ему тихонько так подсвистывать на букву «c»:

– Ссссс… Сссс… Ссссс…

Лимончик внимательно к нему прислушался, посмотрел на него своим блестящим глазком, видно, узнал, раскрыл клювик, но снова раздумал и опять запрыгал как ни в чем не бывало. Дедушка тут же сказал – ему, наверное, нравилось ехидничать:

– Он не в голосе…

От этих дедушкиных слов Семенов чуть не заплакал. Он вынул спичку и стал скрести ею о коробок. Лимончик никак на это не отозвался. Чихать ему было на спичку. Тогда дедушка рукой подал знак, чтоб Семенов перестал скрести, и сам наклонился к Лимончику, и вдруг еле слышно… чирикнул! Да! Он чирикнул, а Лимончик как будто только этого и дожидался, весь встрепенулся, вытянулся, напрягся, похудел и запел!

Он пел долго-долго, взахлеб, свистел горошком, и тянул прямо в одну линию, и по-всякому, как в стихе, «на тысячу ладов тянул, переливался», и все больше худел, когда пел, словно таял, и все это время, пока он пел, я пел вместе с ним, только про себя, изнутри. Я пел вместе с Лимончиком и видел, какое счастливое и красное лицо у Семенова, а у дедушки, наоборот, гордое и ехидное. Это он задавался, что он один сумел заставить птицу петь. И когда Лимончик наконец замолчал и все захлопали, дедушка откинулся на спинку стула и сказал небрежно:

– Золотая медаль! Убирай, Семенов! Перерыв.

И Семенов снял Лимончика с кафедры и спрятал в чемодан. И было видно, что у него дрожат руки. А все вокруг встали, зашумели и пошли курить.

И в эту минуту я подумал, что хорошо бы рассказать про все эти дела своим, и я, не долго думая, побежал на метро, а когда очутился дома, папа и мама уже ждали меня. Папа сказал:

– Рассказывай. Понравилось?

Я сказал:

– Очень!

Мама испугалась:

– Что это за голос? Что с тобой? Почему ты сипишь?

Я сказал:

– Потому что я пел! Я сорвал голос и вот осип.

Папа воскликнул:

– Где это ты пел, Козловский?

Я сказал:

– Я пел на конкурсе!

– Давай подробности! – сказала мама.

Я сказал:

– Я пел с канарейкой!

Папа прямо закатился.

– Воображаю, – сказал он, – какой был успех! На бис-то вызывали?

– Не смейся, – просипел я, – я пел про себя. Изнутри.

– А! Тогда другое дело, – успокоился папа, – тогда слава богу!

Мама положила мне руку на лоб:

– А как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно, – сказал я еще более сипло и ни с того ни с сего добавил: – А Лимончик получил золотую медаль…

– Он заговаривается, – чуть не плача сказала мама.

– Просто он переполнен впечатлениями, – объяснил папа, – дай ему горячего молока с боржомом. Мне действует на нервы этот сип…

…А ночью я долго не мог заснуть, я все вспоминал этот необыкновенный день: наполненный чудесами павильон «Свиноводство», и дедушку, и тетку, и Семенова, и Лимончика, и самое главное – перед моими глазами все время летали маленькие и легкие снежинки, белые амадины, они прямо вклеились мне в сердце, эти клюквенные клювики, и я лежал, глядел в темноту и знал, что теперь уж никогда их не забуду.

Не смогу.

…На улице и в цирке

Сначала меня, конечно, одного на улицу не выпускали.

Я ходил за руку с бабушкой, а также с мамой или няней. Меня водили гулять на бульвар, а иногда мама брала меня с собой в магазин. Рядом с нашим домом – где мы жили еще с бабушкой – был большой магазин «Рыба». Там в огромных кафельных бассейнах плавали живые карпы. Я на них смотрел. Продавец доставал их сачком и клал на весы. Они почти не сопротивлялись.

Иногда к магазину подъезжала цистерна. Сбоку была белая надпись: «Живая рыба». Из магазина выходил человек в белом халате с большим сачком. Еще два человека несли большой железный бак. Человек с сачком залезал на цистерну, открывал крышку и сачком черпал рыбу, и кидал ее в бак. Потом этот бак, полный серебряных бьющих хвостами карпов, несли в магазин и опрокидывали в бассейн.

Все тетки в очереди радостно галдели: «Живую рыбку привезли!» Мама тоже радовалась, а я – нет. Я не любил карпа, потому что в нем было много мелких колких костей. И вообще, ходить с мамой в магазин было скучно.

А когда мы переехали на другую квартиру и я пошел в школу – вот тут я стал самостоятельно ходить по улицам. Начиная с первого класса, с семи лет.

В те времена московские улицы были совсем другие, чем сейчас. Деревьев было гораздо больше, а машин – гораздо меньше.

Гораздо – не то слово. В тридцать раз! Представьте себе Тверскую улицу сегодня – в час пик. От Пушкинской до Манежной площади в пробке стоит тысяча автомобилей. И обратно столько же. Две тысячи машин стоят и почти не двигаются. А тогда по этой улице туда и обратно ехало примерно семьдесят машин. Поэтому пробок никаких не было. Даже смешно – какие пробки, пустая улица!

Машин было мало, и поэтому неожиданный запах бензина во дворе казался приятным. Запах техники!

Машины были почти все одинаковые. Только советские. «Волги» и «Москвичи». Старые «Победы». Члены правительства ездили на «ЗИМах» и «ЗИСах». Потом, когда мне было десять лет, появилась новая правительственная машина «Чайка» – огромная и тяжелая, вся в никелированных украшениях. Взрослые говорили: «танк во фраке».

А иномарок на улицах не было совсем. Ну, может, триста штук на всю Москву – посольские машины, на них ездили иностранные дипломаты. Даже слова такого не было – «иномарка». Говорили – «заграничная машина». Когда такая машина останавливалась у тротуара – мальчишки тут же сбегались смотреть. Некоторые даже собирали воображаемую коллекцию. И хвастались, кто больше заграничных машин видел. «Я вчера видел шведскую машину “Вольво”!» – «Подумаешь! А я тоже вчера – “Плимут” и “Мерседес”!»

У советских людей иномарок не было. Вообще. Ну, может быть, у двух-трех человек. Но это не считается.

Еще были «Газики» – похожие на джипы. Грузовики были с открытыми деревянными кузовами. Там часто ездили люди – особенно если они приезжали в Москву из деревни. Ну, или солдаты.

Сейчас в Москве машинам запрещено сигналить – только в крайнем случае. А тогда все машины громко бибикали. Например, когда одна машина собиралась обогнать другую, она сигналила. Но вообще бибикали по любому поводу – перед выездом на перекресток, или предупредить пешехода, который собирается переходить улицу. Или просто так, от радости. Помню, мы едем в такси, и вдруг таксист как бибикнет! И говорит: «Мимо моей школы проехали! Салют!» И бибикнул еще раз.

Так что на больших улицах было довольно шумно. Особенно на Садовом кольце.