Московии таинственный посол - Самвелян Николай Григорьевич. Страница 33

— Здравствуй, Иоганус Теодорус Москус!

— Здравствуйте! — ответил печатник. — А кто же вы такие?

— Мое имя Алоиз, — сказал старший, — имена остальных не имеют значения.

— Так как же мне их именовать в беседе?

— Они в беседе участия принимать не будут.

— Ясно, — сказал печатник. — Значит, беседовать со мной будешь только ты? Вот ты здесь и оставайся, а они пусть отойдут подальше.

— Иоганус Москус! Напрасно ты пытаешься нас обмануть своим напускным спокойствием. У нас в руках твои рукописи… Твой почерк не изменился. В свое время ты составил изложение еретических мыслей Николая Коперника и начал делать перевод его трактата на русский язык. Мы знаем, что ты учился в Кракове. Мы знаем, что ты ездил в Грецию, на Афон. Мы очень многое знаем и относимся к тебе как к врагу серьезному и требуем, чтобы ты немедленно покинул Острог. И во Львове не появляйся. Уезжай в Москву. Ты стар. Спеши.

— Если я так стар, зачем же вам волноваться? — спросил печатник. — Старые люди одной ногой уже в могиле.

— Уезжай. Тебе не место в Королевстве Польском.

— А если я не уеду?

— Тогда не проживешь и трех месяцев.

— Вот как! — сказал печатник. — Тут надо подумать!

— А думать, Иоганус Теодорус, тут не о чем. Мы не просим тебя, мы требуем.

— Не понимаю, — сказал печатник. — О чем вы толкуете? Я хочу издавать книги. Продавать их. Тем зарабатываю на жизнь.

— Не пытайся обмануть нас, Иоганус Теодорус. Мы не считаем, что ты агент московского царя. Дело выглядит иначе. Ты птица более крупного полета. Вы с царем оба — члены тайного русского ордена. Ваша цель — захватить Европу, сокрушить могущество римской церкви, а самого папу вывезти в Московию, заточить в темнице и замучить насмерть.

— Нет, божий человек Алоиз, относительно меня ты ошибаешься. И относительно тайного русского ордена — тоже. Такого ордена нет. И вряд ли когда-нибудь возникнет.

— Я тебе не верю.

— Твое право.

— Будешь ли ты сегодня дома около полуночи или же чуть раньше?

— Я всегда в это время дома.

— Мы придем побеседовать.

— Приходите. На беседу мне не жаль времени, если беседа интересная. Только вряд ли она такой у нас с вами будет. С Краковом и университетом вы ошиблись. Не там я науки добывал.

— Тогда где же?

— Вот этого-то пока что мне никому говорить не хочется.

— До вечера, — сказал старший монах. — Возможно, беседа наша все же не будет лишена интереса для обеих сторон.

— Поглядим…

Капюшоны удалились. А печатник вновь взял в руки резец и доску. Он работал почти дотемна. И улыбался каким-то своим мыслям.

На закате он возвратился в типографию. Посидел на табурете у наборной кассы. Глядел, как Гринь перед круглым итальянским зеркалом пытается привести в порядок свою кудрявую голову. Куда, интересно, он к вечеру собрался?

Странная улыбка не сходила с лица печатника.

А происходило все это как раз в тот вечер, когда в замке у князя не было гостей, Константин коротал вечер вдвоем с Северином, пока не закричала в своих покоях Гальшка.

Гринь действительно куда-то ушел. И возвратился лишь к утру. Потому он и не узнал о том, что происходило в их домике этой ночью. Зато фискалы Данилка и Федька проследили, что ночью капюшоны подошли к дому печатника и постучали в ставень. Их впустили. Затем Федька взобрался на крышу и приложил ухо к дымовой трубе, благо дело было летом, печей не топили.

Слышно было не очень хорошо, но все же Федька понял, что двое гостей остались дежурить в сенях. Сам хозяин с третьим капюшоном прошли в большую комнату, или, как ее именовали на польский лад, салю. Тут между гостем и печатником состоялся приблизительно такой разговор.

— Поднеси поближе свечу, — сказал гость. — Сейчас я сниму с себя кое-какие лишние детали, мешающие тебе меня узнать. Например, наклейные брови.

— Не надо, — ответил хозяин, — я и без того тебя узнал. Здравствуй, граф!

— Узнал?

— По голосу, по глазам и по походке.

— Голос и походку я старался изменить, а глаза специально закапал белладонной.

— Я ведь немного художник, — объяснил хозяин. — Запоминаю с первого взгляда рисунок рта, разрез глаз… В общем, так ли все это важно? Главное, что я тебя узнал.

— Ну, как же тебе живется?

— По-всякому. Неужто ты это еще не выяснил?

— Да, — согласился граф. — Люди, как правило, задают друг другу массу ненужных вопросов. Все это от недоверия, от вражды. Проверяем, обманывают нас или нет, юлим, скрытничаем… Что это?

— Проект надгробия Геворку. Ты должен помнить его. Учил музыке в монастырской школе. Его убили. Бургомистр назначил следствие.

— Помню. Выяснить ничего не удалось. Памятник может выйти прекрасным. В каком материале думаешь выполнить?

— Белый и черный мрамор.

— Да, выйдет хорошо… Странные времена, печатник Иван. Ни за что убивают людей… Имена убийц остаются неизвестными… Грустно! И мы с тобой, мирно беседуя сейчас, не знаем, друзья мы или враги. Уж одно наверняка: разным, видимо, богам и разным идеям мы с тобой служим. И каждый служит верно.

— А почему ты так решил? — спросил печатник. — Откуда тебе известно, кому я служу?

Граф улыбнулся:

— Доколе же нам с тобой играть в прятки? Мы с тобой оба — люди просвещенные. Я люблю музыку, ты рисуешь. Казалось бы, нам не о чем спорить… Между тем воюем. Наверное, человек так и задуман. Разум в его делах никогда не возобладает.

— Грустные ты вещи говоришь, граф. И мне не совсем понятные. Я с тобой не воюю. И зла ни на кого не таю. Зачем ты здесь? Что хочешь у меня выведать?

— Зачем я здесь? — Челуховский пожал плечами. — Ждешь честного ответа? Да ведь мы, люди, давно уже разучились разговаривать открыто. Даже пословицу придумали, будто язык, мол, нам дан для того, чтобы скрывать мысли. Что же касается моего визита сюда, так тебе я рискну кое-что сказать. Не совсем полную правду, но и не ложь. Тревожит нас все, что совершается в Остроге. Князь Константин ходит в друзьях короля, присягает в верности Кракову, пишет письма по-польски, а сам потихоньку собирает здесь русских ученых людей, строит друкарни, по ночам беседует с Курбским. А князь Курбский тоже ведь человек непростой. Своему царю изменил, а здесь пытается русские порядки насадить. И воевода отменный. Хорошо хоть, своих полков у него нет. Зато греческие книги на русский переводит…

— Ну, это их, княжьи, дела, — сказал печатник. — Я-то при чем? Мне поручили построить типографию — я это и сделал.

— Под простака играешь? — Граф забарабанил ногтем по столу, звук этот напоминал топот мышиных лапок в ночи по полу. — Вот Торквани тебя так и не раскусил. Утверждает, что ты глава тайного ордена, а Курбский и Острожский — просто твои верные сатрапы.

— Бред! — Печатник засмеялся. — Князь Острожский сам по себе. Планы у него грандиозные. Ему в Цезари очень уж хочется. А о Курбском и вовсе разговор особый. Только тебе-то, граф, для чего все это? Зачем был маскарад на реке? Да и сейчас — наклейные брови, белладонна в глазах…

— Страсть к театральности — это у меня с детства, — спокойно ответил граф. — Люблю маскарады, ряженых, мистификации. Но все это внешнее. Чепуха. Если хочешь знать правду, то я здесь только из-за тебя и из-за князя Константина. Что вы затеваете? Уж не переметнулся ли князь к явным врагам Кракова и Рима?

— Не думаю. О князе Константине мы с тобой уже говорили. Читал ли ты, граф, Томаса Мора?

— Того англичанина, который придумал остров Утопию, где жили в счастии и благоденствии? Читал, конечно. Я ведь, как и ты, человек хоть отчасти образованный. Знаю и о грустном финале этого писателя. И то правда: если рискуешь говорить такое, попробуй, крепко ли держится голова на плечах. Ведь палачи всегда точат топоры! И утром. И вечером. Свою службу они несут исправно. Не будет такой Утопии никогда. Если б остров такой и возник, то он бы тут же потонул в море. Нет, не разум правит миром. Страсти. Потому нам всем и нужна вера. Бог, которому мы слепо поклонялись бы. Не размышляя. Не мудрствуя. И во имя своего бога мы бежим истреблять тех, кто верит в иного. Это закон, дорогой печатник…