Девять братьев (сборник) - Чуковский Николай Корнеевич. Страница 20

Василий Степанович ужасно встревожился и заторопился. Будить Сенечкина нечего было и думать. Он открыл дверь в соседнюю комнату. Там, спеша и поддерживая полы своей шубы, он вылез через разбитое окно на карниз и пропал.

Сенечкин увидел, что в открытую Василием Степановичем дверь юркнул кот. Он тотчас же соскочил с кровати и погнался за котом. В разбитом окне вспыхнул ослепительный свет, озаривший небо. При ярком зеленоватом свете перед Сенечкиным на мгновенье мелькнули за окном крыши, шпили, башни, весь город, и он увидел Василия Степановича. Тот лежал у самого гребня ближайшей крыши, подняв руку вверх. Свет погас.

Сенечкнн захлопнул дверь в соседнюю комнату и снова лег под одеяло.

Неподалеку рвались бомбы.

25

Проснулся Сенечкин только в середине следующего дня, со смутным ощущением тоски и тревоги.

«Плохо, – подумал он, открыв глаза. Что плохо, он и сам еще не знал. Его тошнило, болела голова, но не это было плохо. Плохо было что-то другое, что-то случившееся вчера. – Ох, как плохо!»

И вдруг туман разом рассеялся. И он вспомнил вспышку яркого света, и окно, и Василия Степановича на крыше с поднятой правой рукой.

Все это встало перед ним, как видение. Это видение больше не оставляло его ни на минуту.

Так пролежал он несколько часов, мучительно вспоминая одно и то же.

Он понял, что вовсе не был несчастлив, голодая и размышляя о неизбежной смерти. Он готов был бы теперь заплатить любую цену, чтобы вернуть то недавнее время, когда душа его была полна мечтами, полна сознанием величия всего того, что совершалось кругом. Он тогда не был одинок в этой одинокой комнатенке: он был прочно связан с удивительным несдающимся городом, он дышал, надеялся, верил заодно с каждым из его жителей. Он умирал, но и умирая он, при всей своей беспомощности, участвовал в общем подвиге народа.

Как легко, как чисто было у него на сердце! И как безнадежно одинок он сейчас, как безвозвратно несчастлив своею причастностью к тому, что случилось!

Он не пытался утешать или оправдывать себя тем, что причастен был невольно. Не все ли равно – вольно, невольно. Теперь он обязан прикончить все это дело. И он прикончит. Сегодня же. Он еще не знал, что сделает, но, приняв решение, несколько успокоился. А успокоившись, нечаянно снова заснул.

На этот раз проснулся он только вечером – от грохота упавшей бомбы. Немцы опять бомбили город. Штора на окне была спущена, коптилка зажжена, кусок хлеба лежал на подушке. Сенечкин понял, что Василий Степанович уже заходил. Где он? Неужели ушел?

Трещали зенитки, но треск их затихал, удаляясь. Налет кончился. Сенечкин вдруг понял, что Василий Степанович сейчас, вероятнее всего, как раз там, на крыше. Он вскочил с постели и кинулся в соседнюю комнату. Слабости он не чувствовал. Одним прыжком вскочил он на подоконник, за которым была черная звездная ночь.

Снег смутно белел во тьме, и только благодаря снегу можно было отгадать далекое дно двора внизу и соседние покатые крыши. Под окном вдоль всей стены дома тянулся узкий карниз, но Сенечкин никак не мог его разглядеть. Он знал, что Василий Степанович умеет ходить по этому карнизу, держась рукой за металлический провод, протянутый вдоль стены. Если дойти до угла, с карниза можно переступить на край соседней крыши.

Сенечкин хотел было ступить на карниз. Он даже сел и высунул за окно свои длинные тощие ноги в шерстяных носках. Но черная пропасть внизу была слишком страшна. Он замер в нерешительности, не зная, что делать дальше. И вдруг услыхал близкое поскрипывание осторожных шагов. По карнизу шел человек.

В темноте ничего не было видно, и прошло довольно много времени, прежде чем Сенечкин различил неясные очертания шубы и шапки. Вблизи от окна Василию Степановичу нужно было преодолеть довольно сложное препятствие – водосточную трубу. Он обнял ее и медленно обогнул, прижимаясь к ней всем телом. Едва он сделал следующий шаг, как длинная нога Сенечкина метнулась перед самым его лицом.

Василий Степанович отпрянул в невыразимом испуге. Он снова обхватил рукою водосточную трубу и прижался к ней, напряженно вглядываясь во тьму. Но через минуту, узнав Сенечкина, овладел собой.

– Это вы! – воскликнул Василий Степанович без всякого раздражения в голосе. – Да что вы… Да разве можно в вашем состоянии лазить по окнам! Идите ложитесь в постель, дорогой мой.

– Я вам не «дорогой мой», – сказал Сенечкин яростно.

– Как вы возбуждены! – участливо проговорил Василий Степанович. – Что с вами? Ну, ну, успокойтесь, вам вредно. А я как раз шел и думал, что нужно принести вам дров и затопить, а то у вас холодно, как на улице. Я сейчас уложу вас в постель и посижу с вами. Подвиньтесь немного, я хочу влезть на подоконник.

И Василий Степанович снова сделал шаг от трубы к окну.

– Прочь! Не сметь! – крикнул Сенечкин, и нога его опять метнулась перед лицом Василия Степановича. – Вы никогда больше не войдете в мою квартиру!

Василий Степанович вновь послушно отступил к трубе. Но на этот раз он ничем не выразил своего испуга. Напротив, он рассмеялся, и вполне добродушно.

– Неужели вы хотите, чтобы я навеки остался тут, на карнизе? – спросил он. – Тут долго не простоишь. Как же мне выбраться отсюда?

– Как угодно, – сказал Сенечкин. – Мне дела нет, только не через мою квартиру.

– Ну хорошо, хорошо, я подожду, когда вы успокоитесь. Какие, однако, странные мозговые явления вызывает ваша болезнь! А я чудесно прогулялся, чудесно. Я так полюбил эти ночные прогулки над городом, что после войны мне трудно будет без них обходиться… Сегодня они неважно бомбили. Они стали слишком бояться зенитного огня. Редкий самолет добирается до центра города. Однако две бомбы сбросили довольно близко.

– При вашем содействии, – сказал Сенечкин.

– Как? – спросил Василий Степанович, словно не расслышал.

– Я говорю: при вашем содействии.

– То есть как?

– Да вот так! – гневно ответил Сенечкин. – Не ломайте петрушку. Хватит! Я все видел.

– Что же вы видели?

– Я видел, как вы пустили ракету.

– Когда?

– Вчера.

– Вчера видели впервые?

– Конечно, впервые.

– И прежде ни о чем не догадывались?

– Ясно, что не догадывался, раз позволял вам приходить ко мне.

Василий Степанович громко захохотал.

– Ну и недогадливы же вы, дорогой мои! Вот уж не ожидал! Я был убежден, что вы давно обо всем догадались.

Сенечкин задрожал от бешенства и унижения.

– Вы были убеждены, что я обо всем догадался и… и… тем не менее знаюсь с вами?

– Естественно, дорогой мой. Я думал, что мы заодно.

– О! – простонал Сенечкин.

– Ведь я считал вас моим другом. Я и сейчас считаю вас моим другом. Подвиньтесь немного, я сяду рядом с вами на подоконник, а то у меня руки затекают, ведь я почти вишу на руках.

– Прочь! – снова закричал Сенечкин, размахивая ногой. – Если вы попытаетесь сделать еще шаг, если вы дотронетесь до подоконника, я вас спихну вниз.

Василий Степанович благоразумно отступил к трубе.

– Вот уж не думал, что вы способны на такое зверство, – сказал он. – Вы не слишком ласково со мной обращаетесь. Вы жестокий человек. Вы хотите меня убить? Сбросить с карниза? Напрасно. Впрочем, вас, вероятно, прельщает какой-нибудь более законный способ. Вы собираетесь обо мне сообщить?

– Конечно.

– Да, да, понятно. Ну в таком случае я вас нисколько не опасаюсь. Я убежден, что вы ничего не сообщите.

– Убеждены? Почему же?

– На вас это так, минутное затмение нашло. Больны. Ничего не поделаешь… Через час вы очнетесь, и мы вместе будем смеяться, вспоминая эту любопытную беседу двух друзей над пропастью в пять этажей.

Василий Степанович попытался отойти от трубы.

– Назад! – воскликнул Сенечкин. – Назад, сейчас же, или вы полетите вниз!

Василий Степанович несколько отступил, но не до самой трубы.

– Хорошо, хорошо, я не буду раздражать вас, – сказал он. – Я человек, вовремя отгадавший будущее. Я видел, что на нас идет сила, которую остановить невозможно. Я с самого начала полагал, что город будет сдан, и полагаю это теперь. Когда идет могучая волна, нужно не противостоять ей, а подняться на ее высокий гребень… Этот прекрасный город будет принадлежать мне и, скажем, вам, дорогой мой…