Шел ребятам в ту пору… - Харченко Людмила Ивановна. Страница 18

Никогда не забудет Анна Ивановна, как Кондрат поехал в какое-то село в командировку, встретил там своих сослуживцев-буденновцев, рассказал о своей большой семье: «Сами еще кое-как, а когда дети просят хлеба, а его нет, так душа разрывается на части». И друзья передали «гостинцы» детям — каждый по буханке. Целый мешок хлеба и сухарей привез тогда домой Кондрат Калистратович.

— Маты, ты знаешь, скильки я хлиба прывиз?

— Стико?

— Пять паляныць та сухари. Одын паляныцю, другий. Бачишь, не имей сто рублей, а имей сто друзей.

Анна Ивановна и сама была гостеприимной. Помнила людскую доброту и угощала от души, чем могла. «Чем богаты. Не гневайтесь», — бывало, говорила она гостю.

Была она хорошей хозяйкой. Чтобы как-то свести концы с концами, она держала корову, поросенка, птицу. Сама большая труженица, она и детей сызмальства приучила к труду. А было их в семье шестеро, младшенькие — Тося с Ваней.

Прибежали с купанья веселые, счастливые. Мать встретила ласковой улыбкой, подняв от корыта, где стирала белье, красивое лицо в мелких капельках пота. Вытерла синим фартуком руки, подошла к летней печке, заставленной чугунами, сняла с одного из них крышку и половником налила в алюминиевую чашку духовитого борща. Поставила на круглый низкий стол, вбитый в землю под кудрявой акацией. Не успела оглянуться, а ее «последышки» уже уплетали борщ аж щеки трещали.

— А теперь мы пойдем домажем сарай, — вытирая рот рукой, сказал Ваня.

— Идите, дети!

Анна Ивановна протянула Тосе косыночку:

— На, надень, а то вся голова будет в глине.

Тося звонко засмеялась. Она знала мамину поговорку: «Знать Акулину, что пекла пироги, и ворота все в тесте».

Ваня носил в ржавом ведре глину, а Тося нашлепывала ее на стенку и крохотной, загорелой ладошкой размазывала, а чтобы не было бугорков, окунала щетку в ведро с водой и разравнивала ею стену до гладкости. Работа спорилась.

…Белое, раскаленное солнце на закате нарядилось в другой, медно-красный цвет. С поля, что сразу начиналось за околицей, повеяло душистой прохладой. По проселочной дороге пастух гнал стадо. Коровы шли медленно, нехотя, оставляя за собой пыльный душный шлейф. Приближаясь к своему двору, каждая буренка протяжно мычала, заявляя о появлении.

Анна Ивановна никому не доверяла доить корову. Мыла руки, ополаскивала доенку, брала низенькую скамеечку и направлялась в коровник. За ней важно шествовал Ваня с глиняной макитрой, до половины наполненной чистой водой. Этой водой мама обмывала соски корове и начинала доить. Ваня уходил, чтобы не «нервничала» их кормилица. Обычно он останавливался за дверью и слышал, как первые струйки молока упруго ударялись о бока белого металлического подойника. Сейчас мать нальет им полные чашки, а они накрошат в него хлеба и будут есть деревянными расписными ложками медленно, подольше растягивая это удовольствие.

Из сарая неслись запахи душистого сена. Это в мае Усковы накосили на зиму сена корове. Ох и умаривались они тогда за день! И отец, и Федя, и Ваня, и Надя, и Тося. Девочки ворошили сено — сушили. И когда совсем вечерело, они усталые, но довольные, ложились на копну, какое-то время молчали, наслаждаясь тишиной и покоем. Молча смотрели в чистое вечернее небо. И как это птицы безошибочно определяют свой путь на Маныч?

Часто вечерами, устав от бесконечных дел, Анна Ивановна и Кондрат Калистратович садились под развесистую акацию и пели грустные старинные песни. Ребятишки, сказав тихонько друг другу «замрем», сидели не шелохнувшись, завороженные красивым голосом матери.

Любили маленькие Усковы слушать еще одну певунью. Когда к ним в гости приходили соседи дядя Лева и тетя Надя Коваленки, для Вани и Тоси наступал великий праздник. Статный, с орденом Боевого Красного Знамени на выгоревшей гимнастерке, дядя Лева загребал в свои могучие ручищи Ваню, смотрел в его лучистые глаза и спрашивал:

— Ты конем управлять умеешь?

— Умею, — несмело отвечал Ваня.

— А саблей рубать можешь?

— Не-е-е.

— То-то! А мы, знаешь, как с твоим отцом беляков рубали! Раз! Два! — Дядя Лева поднимался из-за стола и взмахивал правой рукой направо и налево. Он делал это так искусно, будто и впрямь в руке держал шашку, отливающую серебром.

Успокоенный, дядя Лева садился, а Ваня смотрел на его блестящий орден на красной материи и слушал-слушал боевого друга отца.

— Учись, Иван! Неграмотный что слепой. Понимаешь, советской власти трэба грамотные люди. Мы воевали за землю вольную, за жизнь свободную. А вы, дети наши, должны сделать эту жизнь красивой. А для того должны учиться, все науки познать. Понял, малец?

— Понял, — покорно отвечал Ваня.

Кондрат Калистратович тянул друга за руку:

— Давайте писню! Надя, запевай.

Положив руки на колени, Ваня и Тося, вытянув шеи, слушали старинные песни про «козаченькив», про «звон кандальный». Голос тетки Нади, красивый и сильный, выделялся из всех голосов.

— Вот бы мне так спивать, — восторженно шептал Ваня сестренке.

В один из вечеров, после ужина, Кондрат Калистратович спросил у Вани, улыбаясь:

— Хочешь на перепелиную охоту?

— Так я ж стрелять не умею.

— А вот сейчас пойдем с тобой чистить охотничье ружье, я тебя и научу.

В огороде, за хатой, где по вскопанной земле безжизненно распласталась сгоревшая под палящими лучами солнца картофельная ботва, Кондрат Калистратович расстелил мешок, сел и начал разбирать ружье:

— Вот смотри, Ваня: это затвор, это боек. — Каждую деталь отец долго тер тряпкой, смазывал ее машинным маслом и, собрав затвор, снова разбирал его, заставляя Ваню:

— А ну-ка, собери теперь сам.

Ваня сжимал толстые губы, сопел и, склонив свою кудрявую голову, усердно трудился. Когда наука сборки и разборки ружья была постигнута, Кондрат Калистратович начал учить сына стрелять.

Теперь каждый вечер Ваня терзал отца вопросами:

— Пап, ну когда же поедем на охоту?

— Скоро, сынок.

И это «скоро» наступило. Субботним угасающим днем отец и сын ехали на конях в широкую и раздольную приманычскую степь. С патронташем на груди, с ружьем за спиной Усков посматривал на сына и любовался умением мальчишки держаться в седле.

…Прогремел ружейный выстрел Кондрат Калистратович убил первую перепелку. Ваня подбежал к убитой птице. Увидел на серых перьях кровь и остолбенел. Потом погладил птицу.

— Бедная перепелочка, ты хотела жить, а тебя убили. Я никогда не стану охотником.

Ваня принес птичку в ладонях.

— Папа, поедем домой! — В глазах мальчика стояли слезы.

— Так ведь охотиться мы приехали?! Над нами дома будут смеяться, скажут: вы не охотники, а тюхи-матюхи. Распустили нюни над птицами!

Ваня больше не выказывал жалость. Он молча приносил перепелок и запихивал их в мешок.

Дома, когда высыпали на кухне дичь, мать пришла в восторг от удачной охоты. Принялась ощипывать перепелок. А когда приготовила жаркое, Ваня отказался от еды. Заложив руки в карманы латаных штанов, пошел на другую улицу, к Мите.

Зимой отца перевели работать в Дивное. В старой, потерявшей теперь свой уют хате остались двое учеников: Надя и Ваня. Надо было закончить учебный год.

Учиться Ваня начал с шести лет. Приедет, бывало, отец домой и после вечери садится что-то писать. Сосредоточенный, он и не слышит робкого дыхания Вани. Мальчик становится на цыпочки и заглядывает через плечо. Шмыгнув носом, малыш выдавал свое присутствие. Отец переставал писать и ласково обращался к нему:

— Чего тебе?

— Пап, я тоже хочу писать.

— Будешь, сын, писать, будешь.

Темные брови шестилетнего малыша сходились у переносицы, лицо приобретало сосредоточенное выражение.

— Пиду в школу. — Смотрел на улыбавшегося отца и более настойчиво подтверждал — Первого сентября пиду.

И пошел. Вместе с Надей. Проснулся рано-рано. Умылся, попросил у мамы чистую сорочку, а штаны были одни. Пришли они в школу к звонку. У дверей цепочкой выстроились первоклашки. Надя шепнула: