Толя-Трилли - Бременер Макс Соломонович. Страница 8

Он видел своё огромное лицо, искажённое гримасой каприза. Рот, разинутый в истошном, угрожающем крике. Он видел себя, сучащего ногами, трясущего головой, машущего руками. А потом снова свой угрожающе, со злорадством разеваемый рот, прикрытые глаза, наблюдающие в щёлки замешательство взрослых, слипшиеся кудряшки на лбу…

Видеть себя со стороны было жгуче интересно и нестерпимо противно. Конечно, он видел не просто себя, а себя в роли Трилли. Но, во-первых, он выступал в этой роли без всякого грима, а во-вторых, ему в голову не могло прийти, что сыгранный им Трилли будет так гадок. Впрочем, другие зрители находили, вероятно, что Трилли не только противен, но и смешон. За короткое время в зале по меньшей мере дважды раздавался смех. Но самому Толе было не до смеха. Его волновало одно, ему необходимо было срочно узнать об этом у мамы: такой же он в жизни или не такой, каким выглядел на экране?

Но ему не сразу удалось об этом узнать. Мама прислушивалась к тому, что говорят о показанном артисты, работники кинофабрики, и Толя напрасно её теребил. К удовольствию мамы, все считали, что куски будущей картины удачны. Вряд ли нужно что-либо переснимать. Толя, в общем, с ролью справился. И даже Василий Борисович, кивая на него, сказал Майе Георгиевне:

— Кажется, получилось.

Но даже этому своему торжеству Толя порадовался как-то мимоходом. Слишком его занимало другое.

Только когда они вышли на улицу, мама ответила наконец Толе на вопрос, уже минут пятнадцать вертевшийся у него на языке.

— Ну, конечно же, Толик! — ответила мама радостно, так как у неё было очень хорошее настроение. — Ты в картине точь-в-точь такой, как в жизни!

— Мам, нет, правда, я бываю такой, как сейчас показывали? — переспросил он негромко и хрипло.

— Да, конечно! — подтвердила мама радостно и звонко. — Очень часто!

— Похож, очень на себя похож! — присоединилась к маме и Майя Георгиевна, догнавшая их.

Вместе с Галиной Михайловной и Майей Георгиевной Толя и мама не спеша пошли к гостинице по набережной.

— Ну вот… Получилось не худо. Переснимать ничего не собираемся. Так что кончилась для вас, — Майя Георгиевна улыбнулась Толе и маме, — страдная пора. И отныне больше не нужно будет торопиться на съёмки.

— И что же теперь?.. — спросила растерянно мама.

— Теперь? Разве вы не догадываетесь?.. Можете сделать то, чему мы помешали когда-то: можете Толю постричь! Кудри ему определённо больше не понадобятся…

Через несколько дней в приморский город, где жили Толя с мамой, приехал папа. Он решил провести с ними у моря свой отпуск.

Мама встретила его в порту (он приплыл на пароходе) и по дороге в гостиницу рассказывала о съёмках и о Толе.

— Он в последнее время стал… как тебе сказать… Словом, ты его не узнаешь. Да сам убедишься! — Они шли уже по парку, прилегавшему к гостинице. — Ну, подойди к нему теперь!

— Да где он?

— Как — где? Вот! Когда я говорила, что ты его не узнаешь, я не имела в виду, что он внешне так уж переменился… А ты, я вижу… Да вот же он идёт!

Навстречу, твердо ступая, шёл загорелый, большеголовый стриженый мальчик. Рядом с ним, таща за собой шланг, шагал дворник.

— Розы с тобой сейчас, артист, совместно польём, — говорил дворник. — Осторожненько. Доволен, а? — Он улыбался и помахивал струйкой воды из шланга, точно прутиком.

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

Начальник нашего пионерлагеря сказал, что ни в одну смену не было столько происшествий, сколько в нашу, и что он не помнит, чтоб от кого-нибудь в последние годы было столько беспокойства вожатым, сколько от нас.

Действительно, у нас всё время что-нибудь приключалось. И всегда или с Усачёвым, или с Волошиным.

С Мишей Волошиным я познакомился в пути. Я хорошо помню тот день.

Проснувшись после первой ночи в поезде Москва— Симферополь, я вышел в коридор, и вожатая Ирина, которая ехала с нами в крымский лагерь, сказала, чтоб я умылся, поел и пришёл к ней в купе. В этом купе, кроме неё, были ещё три девочки.

— Девочкам скучно и тебе тоже. Так что приходи к нам поскорее, — велела Ирина.

У них в купе я сел на одну нижнюю полку, а все три девочки и Ирина — напротив меня, на другую. Все девочки молчали и смотрели на меня. Ирина сказала:

— Вот и прекрасно, что Володя пришёл. Теперь нам не будет скучно.

Девочки сидели, как в театре, и разглядывали меня. Они были разные. Одна, самая взрослая, наверно уже семиклассница, была очень нарядная. Потом уж я заметил, что она одета, как остальные девочки: в белую блузку и синюю юбку. А сперва она показалась мне самой нарядной, наверно, из-за своей длинной и толстой косы золотистого цвета. Я подумал, что такую косу растят, должно быть, много лет, не меньше, чем семь или восемь, и стал прикидывать на глаз, будет ли в этой косе метр, но тут нарядная девочка вдруг закинула её за спину.

Остальные девочки были, по-моему, немножко моложе меня. Обе веснушчатые и серьёзные, а одна даже в роговых очках.

— Ну, познакомьтесь между собой, — предложила Ирина.

Самая нарядная девчонка сказала: «Люда», девочка без очков пробормотала что-то, но я не расслышал, а девочка в очках привстала и назвалась: «Смышляева».

— Шатилов, — сказал я и прямо не знал, что делать дальше.

— А теперь Володя нам что-нибудь расскажет, — объявила Ирина.

Но я совершенно не представлял, о чём можно рассказать девочкам. За мою жизнь мне с ними не приходилось разговаривать. Только один раз, когда к сестре моего товарища Владика пришла подруга, я с ней немного говорил. Но тогда была одна девочка и рядом со мной — Владик. А сейчас я оказался совсем один против трёх девочек, которые ждали, что я начну про что-то рассказывать, и мне было даже намного хуже, чем когда стоишь у доски, ничего не знаешь и до звонка полчаса.

И вот тут-то, в эту минуту, два раза ударили в колокол— поезд стоял на какой-то маленькой станции, — и в вагон вошёл Миша Волошин.

Миша и мужчина в полувоенном остановились в дверях купе. Мужчина в полувоенном попросил Ирину приглядывать за Мишей. Ирина обещала. Раздался свисток, и Мишин провожатый выпрыгнул из тронувшегося поезда.

Мишу начали расспрашивать, куда он едет, и когда он ответил, что в тот же самый лагерь, в который мы все, то девочки так удивились, что совсем забыли про меня. И мне уже не нужно было ничего им рассказывать.

Мишино место оказалось в моём купе и тоже верхнее.

Миша взобрался на свою полку, поставил на неё чемодан, потом спустился и спросил меня:

— Москвич?

— Да, — ответил я.

— И девчонки?..

— Тоже из Москвы, — сказал я.

— Ты там… с родителями живёшь, да?.. — спросил он.

— Ну конечно! — Я немного удивился.

— И родился в Москве?

— Ага.

— Здорово! — сказал Миша.

Я подумал, что он немного странный парень. Меня раньше никто не спрашивал, где я родился, и я ни разу не слышал, чтоб кто-нибудь говорил «здорово» насчёт того, что я или кто-то из нашего класса родился в Москве. Мне вообще не приходило в голову, что я мог родиться в другом городе, учиться в другой школе, и всякое такое.

— А ты из Курской области? — Поезд недавно проехал Курск, а названия станции, на которой сел Миша, я не заметил.

— Из Чугунова, это райцентр, от железной дороги восемнадцать километров, — ответил Миша и по-взрослому добавил: — А родом я вообще-то не отсюда.

— Тебя отец провожал? — спросил я.

— Нет, — ответил он, — не отец… А похож я на него?

— На не отца? По-моему, нет. А он тебе кто?

— Это по-твоему так, — сказал Миша недовольным голосом, — а многие люди считают, что очень даже я похож. Вот начальник раймилиции Кузнецов…

— Постой, — прервал я и опять подумал, что Миша чудак, — при чём тут милиция? Зачем тебе на чужого быть похожим? На отца своего похож — ну, и всё.

Миша помолчал.