Иван Тигров (рассказы) - Богданов Николай Владимирович. Страница 3

— Он теперь ещё здесь, недалеко, в штабе полка, руками размахивает, — сказал жилистый разведчик. — Вы поговорите с ним, как он об Ване вспоминает. «Всю жизнь, мол, ему буду благодарен, он, говорит, меня от страха перед русскими спас!» Фашисты его запугали, будто мы пленных терзаем и всё такое…

— Часы Ване в подарок навязывал за своё спасение. Ему бы на передовой в первый же час нашего наступления капут, это он понимал.

— Нужны мне его часы, фрицевские. Мне командир свои подарил за этот случай. Вот они, наши, советские.

И маленький разведчик, закатав рукав шинели, показал мне прекрасные золотые часы и, приложив к уху, стал слушать их звонкий ход, довольно улыбаясь.

Таким и запомнился он мне, этот храбрец из храбрецов.

Так в поисках самого храброго встретил я самого доброго солдата на свете — Ваню Санатова. Другие славились счётом убитых врагов, а солдат-мальчик прославился счётом живых. Многих чужих отцов вытащил он из пекла войны, под свист пуль, при свете сторожевых ракет, рискуя своей жизнью.

Конечно, геройствовал он ради добычи «языков», а не для спасения гитлеровских вояк. Удовольствие тут было обоюдное — развязав язык, немецкий солдат получал в награду жизнь, а наш храбрец, пленивший его, — честь и славу.

Боевой друг

Было у нас два неразлучных лейтенанта — Воронцов и Савушкин. Воронцов высокого роста, белолицый, чернокудрый красавец, с громким голосом, сверкающими глазами. А Савушкин не выдавался ни ростом, ни голосом.

— Я бы, может, с тебя вырос, — говорил он Воронцову, — да мне в детстве витаминов не хватало.

Воронцов обнимал его и, заглядывая в смешливые серые глаза, отвечал:

— К моей бы силушке да твоё мастерство, Савушка.

Воронцов летал смело, но грубовато. От избытка сил он несколько горячился, дёргал машину, и в исполнении фигур высшего пилотажа у него не было тонкости, свободы движений, что делает их по-настоящему красивыми.

А Савушкин летал так искусно, что в его полёте не чувствовалось усилий. Казалось, машина сама испытывает удовольствие, производя каскады фигур высшего пилотажа, играючи переворачиваясь через крыло, легко и непринуждённо выходя из беспорядочного штопора и поднимаясь восходящим.

Воронцов любовался полётами своего друга и говорил ему:

— Я обыкновенный лётчик, а ты, Сергей, человек искусства.

— Мастерство — дело наживное, Володя, — отвечал Савушкин, — а вот ты сам — произведение искусства.

Савушкин долго и безнадёжно любил одну капризную девушку, для которой ему хотелось быть самым красивым молодым человеком в мире или хотя бы в Борисоглебске, где она жила. Девушка была сестрой Воронцова.

Когда улетали на войну, она крепко пожала Савушкину руку и сказала:

— Серёжа, побереги Володю, ты знаешь, какой он горячий, увлекающийся; ведь если с ним что случится, мама не переживёт.

Савушкин обещал беречь Воронцова и действительно не расставался с ним ни днём ни ночью. Бывало, войдёт в столовую:

— А где Володя?

И не сядет обедать, пока не увидит друга.

Летали они в одном звене, крыло к крылу.

И надо же было так случиться, что именно в этот день они расстались.

Машину Савушкина поставили на ремонт: накануне вражеская пуля пробила бензиновый бак, воентехники спешно меняли его тут же на льду озера, накрыв самолёт белым брезентом.

Савушкин написал письма всем родным и знакомым, потом пошёл прогуляться на лыжах. День был серый и не предвещал ничего особенного.

Вдруг над аэродромом ударила красная ракета. За ней свечой взвился самолёт командира, за ним другой, и вот, сделав круг, вся эскадрилья помчалась на запад.

Сердце Савушкина не выдержало, он подпрыгнул на лыжах и помчался по незримому следу улетавших. Лесистый холм спускался к западу. Лыжи разгонялись всё быстрей, Савушкин подгонял их палками.

Неожиданно в небесной дымке возникло неясное мелькание самолётов.

«Воздушный бой», — подумал Савушкин и понёсся вперёд, пока не очутился прямо у окопов.

Вражеский снайпер мог бы подбить его, но в эти минуты о нём не думали.

Как только начался воздушный бой, пехотинцы глаза к небу, каски на спины, и стрельба на земле прекратилась. Над истоптанными снегами, над расщеплёнными лесами только и слышался басовитый рёв моторов, набирающих высоту, свист пикирующих самолётов да пулемётный клёкот.

Наши бипланы, белые как чайки, курносые монопланы с широкими хвостами, пёстрые истребители противника гонялись друг за другом, устремлялись навстречу, делали неожиданные перевороты, сменяя атаку фигурным выходом из-под обстрела, состязаясь в храбрости, хитрости и мастерстве.

И наши стрелки и снайперы противника затаив дыхание наблюдали это волнующее зрелище.

Необычайная карусель воздушного боя катилась по небу всё ближе к нашему расположению, словно гонимая лёгким ветерком, дующим с Ботнического залива.

— Заманивай, ребята, заманивай! — кричал Савушкин. — Тащи на свою сторону, чтоб ни один не ушёл! Эх, меня с вами нету…

Глаза его блестели, шлем свалился, светлые волосы покрывались инеем.

— За своим гонишься, Петя! Что ты, ослеп? Это же Витя, видишь, зелёный хвост! Берегись, фоккер под хвостом! Ваня, выручай Володю, на него двое насели!

В воздухе было много самолётов. Разноцветные хвосты и опознавательные знаки быстро мелькали в огромном небесном калейдоскопе. И всё же Савушкин угадывал товарищей по повадкам, называя по имени.

Он никогда не думал, что будет так волноваться, наблюдая воздушный бой с земли. Просто невыносимо — всё видишь, всё понимаешь и ничем не можешь помочь!

И надо же завязаться такой схватке, когда его самолёт поставили на ремонт.

Он так переволновался за судьбы товарищей, что вспотел и обессилел, словно сражался больше всех.

— Смотри, смотри, двое одного кусают! — крикнул над ухом какой-то восторженный пехотинец.

— Да не кусают, а взяли в клещи…

— Один готов — дым из пуза!

— Горит мотор — какое пузо? — возмутился Савушкин.

— Ой, братцы, да это наш! — не унимался пехотинец.

Савушкин схватил пустую гильзу и стукнул его по каске. Получилось, как будто ударила излётная пуля. Пехотинец испуганно нырнул в окоп.

Усмирив болельщика, Савушкин посмотрел вверх, и его глаза запечатлели редкое мгновение: самолёт разлетелся на части, словно бабочка от удара хлыста. Крылья, срезанные кинжальным пулемётным огнём, затрепетали в небе, а фюзеляж падал отдельно. Вначале он шёл вниз, как челнок, но вдруг за ним возник купол парашюта, и фюзеляж стал вращаться, болтая зацепившегося за хвост пилота, как куклу.

По окопам прошёл смех.

Погибал враг.

— Наш падает, наш! — раздались тревожные крики. Проводя чёрную черту по ясному небу, мчался объятый пламенем самолёт. Из дымной бесформенной массы торчал голубой хвост с номером семь.

— Это же Володя! — закричал Савушкин. Падал его лучший друг… Воронцов!

Савушкин не верил своим глазам и оцепенело смотрел, как самолёт товарища приближался к земле. Вот сейчас удар… и всё кончено.

Савушкин хотел зажмуриться, но в это время белым цветком раскрылся купол парашюта, поддержал лётчика и мягко лёг набок.

— Молодец, — блаженно произнёс Савушкин, — затяжным шёл!

А ловкий Володя, отличавшийся скорой сообразительностью во всех случаях жизни, действовал решительно и быстро. Отстегнув лямки, он пригнулся и бросился в ближайший окоп. Только вместо нашего — в неприятельский.

— Вернись, куда ты? — закричал Савушкин. И по всему окопу разнеслось:

— Сюда! Сюда!

А Воронцов только ускорил свой бег; ему показалось, что шумят враги, от которых он ловко уходит… Длинные, сильные ноги несли его с рекордной быстротой к траншеям, где шевелились белые каски фашистских солдат. Воронцов и не знал, что они нарочно затаились, поджидая его… До траншеи оставалось совсем немного. Бугор, овраг да полянка. Володя резво перескакивал воронки от снарядов…

Забыв про воздушный бой, бойцы растерянно смотрели на безумный бег лётчика навстречу смерти…