Один из первых - Богданов Николай Владимирович. Страница 9

— Врёшь, это я сам! — сказал Гришка.

И батраки засмеялись.

— Вы чего это зубы скалите? Вот я отцу скажу! — погрозился Гришка.

— Ишь ты, какой злой! — сказал отец. — Смотри, на сердитых воду возят.

Гришка прикусил губы и стал собираться домой. Он был такой противный… И как это я принял его за бедняка! Когда батраки сели на коней, я крикнул им на прощание:

— Приезжайте ещё, мы опять сюда приедем!

Гришка что-то проворчал в ответ, но я не расслышал.

Угрозы и посулы

Дядя Никита остался очень доволен, когда его кобылка вернулась из ночного надутая, как мячик. Соседские ребятишки сразу узнали, что я был в ночном на том же самом месте и накормил лошадь сладким клевером. Они, признаться, поехали на Гнилые Осоки, и кони их плохо ели ржавую болотную траву и колючую осоку. Но, к моему удивлению, никто из них не решался поехать опять на клеверную лужайку. Ни Парфён, ни Кузьма, ни смелая Маша.

В лапту они играли со мной охотно, а в ночное ехать не решались. Почему?

Оказывается, отцы-матери не велели.

Я и не знал, что всё это время по селу в нарядной длинной юбке, метущей хвостом улицу, как лиса, носилась бойкая Фроська и где лаской, где угрозой, где хитростью добивалась своего.

— Вот что, тётка Лукерья, — говорила она Кузиной матери, поджимая губы: — Трофим Егорыч сердится, что твой Кузька с городским водится… Он, этот пионер, его любимый лужок клеверный потравил. Подбил ребят к барскому саду поехать. «Если, говорит, этот Кузька ещё раз поедет с городским в ночное, я, говорит, покажу им кузькину мать». Смотри, тётка Лукерья, наш батька злой, он тебе пашню не будет пахать…

— Вот что, дядя Егор, — говорила она, щуря глаза, отцу Парфеньки, — ты своему парню не вели с городским в ночное ездить… Свёкор-батюшка сердится. Жнейку тебе напрокат не даст… Да и молотилку не отпустит…

А Машиной матери прямо грозила:

— Ты и не мечтай от нас взаймы мучицы получить, если твоя Машка, бесстыжая девка, заместо парня будет в ночное скакать, наш клевер топтать!

Словом, хитрая бабёнка провела такую работу, что в ночное я мог ехать только один-одинёшенек…

— Что же делать, папа? С кем же я буду проводить беседу у костра?

— Я вот с батраками провёл, — ответил отец.

— Значит, мне тоже вот так подъехать — и прямо к костру?

— А как же? Ребята тебя не прогонят.

— Ребята хотят со мной дружить, да родители не велят. Как нам родителей повернуть? Как им доказать, что дети их должны быть в пионерах?

— Думай, пионер, думай, — сказал отец.

— А в ночное я всё-таки поеду. Найду ребят и сам к ним явлюсь!

— Правильно сделаешь, а то кто-нибудь другой явится.

Фролкино враньё

Отец умел предсказывать. Когда я отыскал костерок бедняцких ребят, робко горевший на сырой земле у ржавого болота, там уже сидел у огня сын Трифона, Фролка, и о чём-то разглагольствовал. А ребята слушали.

— От городских этих всё зло, — говорил Фролка, — городские — они завсегда деревенских обманывают. Наш хлеб едят, а нажрутся да над нами же смеются: «Несознательные, в нечистую силу верите!»

Какой подлец, как он ловко переиначивает мои слова!

— Вот и наши гостеваны, Гладышевы эти. Смотри-ка, явились и прохлаждаются. Нам, говорят, отпуск. Нам, говорят, воздух вреден в городе-то. А если вреден, чего ты в деревне не живёшь? Неохота, как мы, мужики, в земле-то копаться? Городская-то жизнь почище! Открыл краник — вода льётся. Чиркнул кнопку — электричество горит. Тут тебе кино, тут тебе театр. А работать по часам, не то что мы — от зари до зари… И детей, как господа, в коротких штанишках водят… Учат их, чтобы ничего не делали, а нашим братом командовали!

— Врёшь ты всё! Не слушайте его, ребята! — Я выехал на свет костра.

— А-а, на воре шапка горит! — расхохотался Фролка.

Хотелось дать по морде этому нахальному кулацкому сынку.

— На мне и шапки нет, всё ты врёшь, — ответил я сдерживаясь.

— Постой, я не вру. Вот скажи ты, не соври: на кого учишься, кем будешь, когда вырастешь?

— Я буду рабочим.

— Каким это рабочим?

— Типографским, у нас в типографии, на Красной Пресне. Буду печатать буквари, учебники, по которым все учатся. Я думаю, вы, ребята, не пожалеете для меня хлеба?

— Конечно, — сказал рассудительный Кузьма, — без книг, как без хлеба; без грамоты, как без глаз…

— Мой отец в этой типографии все машины налаживает, он слесарь-наладчик. Посмотрите, какое у него лицо бледное. Это потому, что он на работе свинцом дышит, а не свежим воздухом. Если ему не побывать в отпуске, он умрёт. А такого второго мастера не сразу найдёшь. Он двадцать лет своему делу у старых мастеров обучался. Стыдно врать на рабочего человека… Это… это… кулацкая агитация!

— Да ты не расстраивайся, — сказал Кузьма, — у твоего отца лицо больное, про это наши бабы дома ещё говорили: «Рабочему-то, говорят, трудней; мужичок всегда в поле, на воле, а рабочий в душном помещении»…

Фролка несколько смутился, не ожидая такого отпора. Он был уверен, что я отвечу: «Буду учёным, инженером, командиром», словом, каким-нибудь начальником. Вот тогда бы он ухватился… А тут рабочим, да ещё книжки буду печатать. Действительно, крыть нечем, все знают пользу книжек. Чем бы ещё пионера смутить?

— Да! Фролка — он трепач известный, балабол подвесным, — сказала Маша баском.

— Горазд работать языком за отцовским батраком! — поддел Кузьма.

Один бойкий Парфенька почему-то молчал.

Видя, что настроение ребят не в его пользу, Фролка несколько пошёл на попятную:

— Да про вас с отцом речи нет. Нам не жалко, гуляйте, у нас свежего воздуха всем хватит… А вот зачем вы над нами смеётесь, что мы несознательные, в нечистую силу верим? Это вас ещё черти в оборот не брали… А как возьмут, первые напугаетесь.

— Вот и не напугаемся!

— А чего ж ты к барскому дому не поехал? Слабо?, пионер!

— Захочу и поеду!

— А ну захоти! Поезжай один!

Я молча повернул коня и поехал.

Громко захохотал вслед Фролка и, обернувшись к ребятам, подмигнул:

— Вот увидите, как удирать будет! Ох, раздразнили вы там нечистую силу!

И с этими словами подхватил свой полушубок, уздечку и исчез. Только было слышно в темноте, как по сырой луговине зачмокали кованые копыта его коня.

Привидения бывают

Ребята некоторое время помолчали.

— Сделает Фролка какую-нибудь беду, — сказал, оглянувшись, Парфенька.

— От него всего жди, — подтвердила Маша.

— Ишь, соловьём разливался! — сказал Кузьма и стал молча собираться.

— Покажет и тебе, Кузька, твоя мамка, что значит кузькина мать, — посмеялась Маша и стала собираться вслед за ним.

— А мы схитрим — костёр тут оставим, а сами, как подъедем к пионерчикову костерку, затаимся, — сообразил Парфенька.

Так и решили сделать.

Костёр долго ещё горел, видимый издалека, а ребят около него уже не было. Вслед за вожаками наехали и другие, ещё не знакомые мне ребята.

Доехав до развалин барского поместья, я стреножил коня, как научил меня отец, развёл костёр и приготовился встретить любую опасность.

«Ничего сверхъестественного в природе нет, — убеждал я себя, — это и наш вожатый говорил и мой отец. Здесь могут быть только волки, медведи. Но все дикие звери боятся огня. Это ещё первобытные люди знали. И спасались у костров даже от таких страшилищ, как пещерные медведи и саблезубые тигры… Вот и я: кто мне страшен у костра? Привидения, которых не бывает?»

И только я это подумал, как увидел привидение. Самое настоящее привидение вдруг появилось из-под земли среди развалин барского дома. Вначале там что-то зашипело, озарилось голубым огнём. Затем из-под земли медленно показалась голова с рогами… Голова эта изнутри вся светилась красным огнём. Из ноздрей её, из глаз сыпались искры. И эта ужасная голова поднималась всё выше и выше, и за ней вытягивалось длинное белое тело.