Скворец №17 (рассказы) - Полетаев Самуил Ефимович. Страница 30

От Хазбулата Орко все мог стерпеть…

Теперь Хазбулат был худой, сильный и ловкий, как волчонок, двенадцатилетний мальчишка с нестриженой гривой жестких черных волос и горячими, опасными, как пчелы, глазами. По утрам, подхватив сумку под мышку, он торопился к большому дому с двумя рядами окон внизу и вверху, куда сбегалась чуть не вся детвора аила, и на несколько часов водворялась тишина, словно аил при свете дня все ещё продолжал спать. Но Орко уже знал время, когда эта обманчивая ночь прекращалась — в двухэтажном доме кончались занятия, и шум, сперва тихий, потом все громче, как горный поток, катился по улицам и переулкам, растекаясь по дворам, словно по арыкам, пока к ограде во дворе не подбегал Хазбулат и тут же, сбросив сумку, прыгал на Орко верхом…

Иногда, впрочем, и Орко приходилось с утра бежать к двухэтажному дому. Хотя дом находился недалеко, Хазбулат отвязывал его, выгонял на улицу, садился на спину и гнал его рысью к школе. Из переулков и улиц появлялись ребята, и некоторые из них, как и Хазбулат, скакали на осликах, а у самой школы, пока не раздавался звонок, устраивались гонки. Орко, желая угодить молодому хозяину, нетерпеливо колотившему его по бокам, несся во всю прыть, стараясь обогнать соседских ишаков. Мчались мимо тополей, акаций, оград, пугая кур и собак. Орко почти всегда приходил первым. Когда раздавался звонок, ребята разом забывали своих ослов и устремлялись к школе. Орко брел один домой — дорогу он знал, как знали и другие ишаки, разбредаясь по дворам. Они жили рядом и часто встречались па базаре, но общались редко, потому что люди были им ближе и нужнеё — они их кормили. Но по ночам, чувствуя томление и тоску по сородичам, ишаки начинали взывать друг к другу. Крики их разносились по аилу и улетали к дальним горам, возвращаясь оттуда эхом. В эти минуты они объединялись в одно свое государство и перекликались, громко обсуждая какие-то свои ослиные дела. Какие? Это была ослиная тайна, о которой людям не дано было знать…

Когда Хазбулата не было дома, а у старого хозяина пе предвиделось никаких дел, Орко дремал или пасся за оградой. Он поднимал голову и смотрел на горы, на небо, на кустарники, вдыхал сладкий запах лугов, а иногда вдруг чуял свежеё веяние холода, стекавшего с белых горных вершин. Он жил со спокойной совестью существа, занятого делом и тем одним оправдывающего свое существование. Он ощущал теплую шкуру свою, плотное брюхо, крепкие ноги, чуткие уши и острые глаза и сам себе казался прекрасным и нужным. Он был доволен собой, своими хозяевами, не только старым, но и молодым, которому прощал его проказы. Он был доволен также двором, в котором жил, курами, собакой, с которой никогда не ссорился, коровой, ничем ему не мешавшей, всем миром, полным вкусных запахов и красок, радующих глаз.

Однажды к хозяину пришел сосед Мустафа.

— Говорят, что в каком-то районе на ишаков напала хворь, — сообщил ему по секрету Мустафа. — Ты ничего не слыхал? Что за хворь, ты не знаешь? Может, какая-нибудь чума? Или, может, скотская язва, прах их возьми? А ещё говорят, что эта самая язва или чума пробирается в наш район. Скажи, Кунай, ты ничего не слыхал?

Нет, Кунай ничего не слыхал ни о какой язве и чуме, но черная забота закралась в его душу. Тем болеё что кто-то, как он узнал потом, стал выгонять своих ослов. По аилу ходили темные слухи. Говорили, что от ослов болезнь переходит на рогатый скот. И что скоро в районе введут карантин. Может, все это выдумали глупые старухи, но вот Мустафа уже выгнал свою

Хазбулата — своя обида быстро в нем утихла и совсем забылась перед обидой мальчишки. Ослу получать пинки дело привычное, но за что же бить мальчишку, спрашивается? Что он сделал такого?

Когда солнце скрылось за скалами, в ущелье стало темно и прохладно, и Орко выбрался на поляну. Сияли звезды, мигали в аиле огни, оттуда стелился кизячный дымок и запах вкусной еды. Он привычно затрусил к дому — дорогу он знал — и, пробравшись огородом, остановился у ограды, на которой ещё болталась веревка. Эту самую веревку продевали в колечко на кожаном ошейнике, а раз ошейник оставался на нем, значит, думал Орко, его должны привязать к ограде, потому что ошейник был все равно как знак его принадлежности человеку. Обнюхав веревку, Орко совсем успокоился и стал ждать, пока его покормят. Хозяйка при свете керосиновой лампы доила в сарае корову, корова жевала кукурузную солому, собака пошумела в конуре, но, узнав Орко, успокоилась, продолжая спать. Орко копытом задел тазик, в который ему наливали воды и насыпали овса, обнюхал его, облизал языком и пофыркал, напоминая, какой зто делал всегда, чтобы наполнили. Все здесь дышало привычным уютом, слышался шорох кур на насесте, запах открытой печки в середине двора — слава богу, он снова был дома, у себя во дворе. Не дождавшись еды, он опустился на передние ноги и, похрустев соломой, растянулся, и задремал, и сразу забыл все странные события дня, показавшиеся ему несообразным сном. Во сне он вздрагивал, вспоминая, как плакал Хазбулат, ему казалось, что и сейчас он слышит его плач. И вспомнились ему отчетливо — до боли в боках — острые лодыжки, жесткий задок и цепкие ноги, обжимавшие брюхо. И сладко и приятно было ощущать на себе тяжесть, легкую и дорогую, и каждой клеточкой кожи затосковал он по своему молодому хозяину.

Ночью, когда Орко уже дремал, послышались сперва из другого конца аила, потом из ущелья ослиные крики. Они голосили и задыхались, жалуясь своему ослиному богу. И Орко проснулся, встал на ноги, вспомнил вдруг обиды прошедшего дня, вскинул голову и издал вопль, и рев его был так тосклив и страшен, что из дому выскочил вдруг Хазбулат, голый, в одних трусах, остановился на крыльце, прислушиваясь и не понимая, откуда несется крик, и когда из-за туч выплыл краешек луны и тускло осветил двор, он разглядел Орко, стоявшего возле ограды, бросился к ному, обхватил его теплую, влажную от ночной росы шерстяную морду и зашептал нежные и ласковые слова, жесткими ладонями водя по ушам и глазам. Потом он подумал, что Орко, может быть, голоден, схватил пустой тазик

Когда солнце скрылось за скалами, в ущелье стало темно и прохладно, и Орко выбрался на поляну. Сияли звезды, мигали в аиле огни, оттуда стелился кизячный дымок и запах вкусной еды. Он привычно затрусил к дому — дорогу он знал — и, пробравшись огородом, остановился у ограды, на которой ещё болталась веревка. Эту самую веревку продевали в колечко па кожаном ошейнике, а раз ошейник оставался на нем, значит, думал Орко, его должны привязать к ограде, потому что ошейник был все равно как знак его принадлежности человеку. Обнюхав веревку, Орко совсем успокоился и стал ждать, пока его покормят. Хозяйка при свете керосиновой лампы доила в сарае корову, корова жевала кукурузную солому, собака пошумела в конуре, но, узнав Орко, успокоилась, продолжая спать. Орко копытом задел тазик, в который ему наливали воды и насыпали овса, обнюхал его, облизал языком и пофыркал, напоминая, как он это делал всегда, чтобы наполнили. Все здесь дышало привычным уютом, слышался шорох кур на насесте, запах открытой печки в середине двора — слава богу, он снова был дома, у себя во дворе. Не дождавшись еды, он опустился на передние ноги и, похрустев соломой, растянулся, и задремал, и сразу забыл все странные события дня, показавшиеся ему несообразным сном. Во сне он вздрагивал, вспоминая, как плакал Хазбулат, ему казалось, что и сейчас он слышит его плач. И вспомнились ему отчетливо — до боли в боках — острые лодыжки, жесткий задок и цепкие ноги, обжимавшие брюхо. И сладко и приятно было ощущать на себе тяжесть, легкую и дорогую, и каждой клеточкой кожи затосковал он по своему молодому хозяину.

Ночью, когда Орко уже дремал, послышались сперва из другого конца аила, потом из ущелья ослиные крики. Они голосили и задыхались, жалуясь своему ослиному богу. И Орко проснулся, встал на ноги, вспомнил вдруг обиды прошедшего дня, вскинул голову и издал вопль, и рев его был так тосклив и страшен, что из дому выскочил вдруг Хазбулат, голый, в одних трусах, остановился на крыльце, прислушиваясь и не понимая, откуда несется крик, и когда из-за туч выплыл краешек луны и тускло осветил двор, он разглядел Орко, стоявшего возле ограды, бросился к нему, обхватил его теплую, влажную от ночной росы шерстяную морду и зашептал нежные и ласковые слова, жесткими ладонями водя но ушам и глазам. Потом он подумал, что Орко, может быть, голоден, схватил пустой тазик и бросился в сарай, но тут вдруг из дому вышел заспанный хозяин, перехватил его на полпути и вырвал тазик.