Легенды Южного Урала - Бажов Павел Петрович. Страница 16

Раза два-три ударит — и поковка готова.

Посудачили мужики между собой: кузня-то для деревни была во-о-о как нужна! Много по хозяйству встречалось нужды: то коня подковать, то лемеха к плугу поправить, то чеку к телеге изладить. Всей нужды, небось, не перечтешь! Так что это хорошо, коли кузнец появился. Теперь за всякой нуждишкои в другую деревню ездить не станут.

Но хорошо, да не очень. Кто он такой, этот кузнец-то? И как случилось, что еще прошлым вечером на угоре лишь крапива росла, а утром вдруг кузня откуда-то взялась?

Наверно, не меньше недели прошло, пока мужики к кузнецу попривыкли и начали в кузню захаживать. Тем временем кузнец дом с двумя горницами рядом с кузней поставил, обнес его заборами, притонами, амбарами, и опять-таки никто не видал, кто ему помогал. Камень с гор не возил, сруба из бревен не рубил, а будто этакое богатство взял да из кармана вынул.

Потом, немного погодя, стало в деревне неспокойно. Поедет иной мужик в поле на телеге, а обратно пешком идет: ободья на колесах стали ломаться. Вроде едет не круто, вдруг обод с колес слетает, вот тебе и тпру-у-у, дальше на голых-то ступицах не двинешься. И кони стали прихрамывать. Посмотришь коню под копыто, а там гвоздь. На колодцах ведра с цепей стали обрываться. Придет баба за водой, опустит ведро в колодец, там ему и конец.

Собрались мужики, пошумели между собой и решили к Егуру идти. Дескать, ты, наверно, балуешь. До тебя тут было тихо, а как ты объявился, так и пошло все шиворот-навыворот.

Егур послушал их, да и говорит:

— Девку Аниску за меня замуж отдайте! Не то всю деревню разорю.

Аниска была мирская дочь, без матери, без отца. Ее родители где-то в заводе работали, бунт там подняли, так их царские власти в самую далекую Сибирь упекли. Кто-то из родни привез Аниску в деревню, тут она и прижилась. Выровнялась, выправилась да расцвела — лучше некуда. Ну как глянет, бывало, будто огнем опалит. А начнет плясать, так по всей избе каблуками словно серебряные рубли кладет. Да и проворная же была: шить и прясть, ткать, вышивать, кружева плести, сено косить, хлеба убирать. Никто за ней угнаться не мог.

Почесали мужики в затылках. Не дурак, стало быть, Егур-то, ежели этакую девку потребовал. Вот взять бы да всю его кузню по камню раскидать, двор разорить, с ровным полем сровнять. А ну-ка, вдруг беды наживешь? Но и Аниску отдать нельзя. Еще зимой просватана она за своего деревенского парня, за Петрована Антипина. Парень хоть и не удалой, далеко в деревне не первый, а вот поди-ко приглянулся Аниске, выпала ему доля, поймал звездочку с неба. У них на осень, после молотьбы, уже и свадьба была назначена.

Отказали Егуру. Сердись-де не сердись, но по твоей воле сделать не можем.

Егур опять начал донимать: то ветер на гумны напустит, скирды раскидает, то озеро взбаламутит, все сети порвет, рыбу в камыши загонит. Мужики не вытерпели, взялись за колья, окружили кузню: терпеть беду, так уж, на крайний случай, одну!

А Егур снял с горна огонь и навстречу им бросил.

Загорелась трава, по всему угору палы поползли — того и гляди деревня сгорит.

Побросали мужики колья, отступились.

— Ладно, бери Аниску, коли она согласится.

Пожалела Аниска мужиков, спорить не стала. Только сказала Егуру:

— Сначала попробуй вот эту нитку порви, а потом ко мне сватов засылай.

Подала ему нитку, изо льна пряденную, тонко крученную. Не сильно велика в такой нитке крепость, любой парнишка без натуги порвет, не то что Егур, у которого в ручищах железо гнется.

Намотал Егур нитку на кулаки, рванул, а она, как струна, зазвенела. Он и так и этак пробовал рвать — нет, не рвется нитка, не берет ее окаянная сила.

Мужики сначала посмеялись, а под конец сами удивились:

— Это что же такое?

— Никакого тут чуда нет, — сказала Аниска. — Посчитайте-ко, сколько рук людских потрудилось, пока нитка к Егуру попала: кто-то пашню пахал, кто-то боронил, кто-то сеял лен, кто-то полол полосу от сорной травы, кто-то лен рвал да на поляну стелил, мочил и сушил, кто-то этот лен на мялке мял, кто-то куделю трепал, от кострики чесал, кто-то прял его и кто-то сучил. Так разве один Егур столько рук одолеет?

Бросил Егур нитку на землю, начал на девку кричать:

— Ты мне за это ответишь! Перейдешь ко мне во двор жить, так ни дня, ни ночи не будешь знать.

Но Аниска опять за свое:

— Ты раньше времени не пугай. Если силой не крепок, то, может, умом хитер. Вот попробуй, развяжи узелок. Коли развяжешь, бери замуж, а не сможешь — убирайся из деревни туда, откуда пришел.

После этого взяла она своего дружка Петрована за руку да и привязала себя к нему шелковой ленточкой, закрепила узелком.

Узелок-то совсем простой, потяни за концы, он и распустится. Мужики ахнули: чего же это она, Аниска-то, в своем ли разуме? И Петрован за нее испугался. Но Аниска повела бровью на парня — не мешай-де, одна справлюсь.

Егур, видно, тоже подумал, что задача невелика. Ухмыльнулся в бороду, взялся за узелок. Туда-сюда потянул, сначала легонько, потом пуще, наконец, напрягся — аж плечи хрустнули. Не поддается! Тогда он озлился, как пес оскалился и давай зубами грызть. А узелок каким был, таким и остался. Притащил Егур из кузни топор, со всего размаху рубанул. И второй, и третий раз рубил Егур, все лезвие зазубрил, до седьмого поту старался, понял, что никогда не одолеть ему эту маленькую, вроде нехитрую, неприметную штуку — узелок! Коли уж связала им себя девушка, то никто его не развяжет, не разрубит, огнем не спалит, водой не разольет!

Кинул Егур топор, и тотчас же угор опустел: ни кузни, ни дома, ни амбаров не стало. Оглянулись мужики — и Егур исчез.

Похвалили они Аниску за то, что себя в обиду не дала, и решили на той же неделе свадьбу сыграть. Сразу и сваты нашлись, и дружки, и посаженные, и шаферы, и кому с глухим возом ехать, и кому молодых на тройке катать. Бабы тоже мешкать не стали: квашни со сдобным тестом замесили, брагу на сладком сусле завели, пельменей тройных, с луком, с перцем, наделали. Уж коли справлять свадьбу, так чтобы надолго запомнилась!

Ну, окрутили молодых, отгуляли, сколько положено, и опять за свое мужицкое дело принялись. Начали Егура забывать.

Но Егур им не простил.

Сколько-то времени погодя стали мужики замечать: вроде озеро от берегов отступает. Сначала озерца, где бабы белье полощут, обсохли. Потом валуны, что лежали под водой, оголились. А эвон с того, заозерного берега камыши от безводья совсем пожелтели. И шумят, бывало, шумят, как осока болотная на осеннем ветру. Утки дикие, гуси и журавли с гнездовий снялись: негде кормиться стало. А озеро чем дальше, тем больше мелеет. К концу лета совсем высохло. Выйдешь на угор, глянешь: лежит до самой заозерной стороны неживая равнина, вся как корка сухая, в трещинах и коростах. Мужики, чтобы путь скоротать, стали в заозерную сторону, на поля, прямиком через озеро ездить.

Да и лето стояло жаркое, не в пример прежним годам. На небе ни одного облачка, чтобы хоть от солнышка ненадолго укрыться. На землю, как на сковородку горячую, голой пяткой не ступить. Травы на полях пожухли, и хлеба прежде времени на колос пошли. Им бы еще расти да зеленеть, а они без влаги-то захирели.

Затужили в деревне мужики. Собрались на сборне, давай судить-рядить. Тут выискался один старик, Дормидонт Тюрик, и сказал, будто озеро не высохло, а Егур его под землю спустил. Мужики, было, не поверили Дормидонту: дескать, знаем мы тебя, приврать ты горазд, не мели-ка зря языком. Но старик повел их всех на заозерную сторону и велел землю слушать. Приложился один мужик к земле и говорит:

— Правду бает Дормидонт! Гудет там что-то, наверно, озеро шумит.

И только он это вымолвил, как из камышей Егур выбежал, загыкал, загоготал. Потом вдруг там, где Егур-то стоял, ударила вода, столбом до неба поднялась, взыграла на солнышке радугой. Не успели мужики глаза протереть, как вот уж опять перед ними одно лишь голое озерное дно, сухие камыши.