Бун-Тур - Власов Александр Ефимович. Страница 11

— Крылова! — Галина Аркадьевна возмущенно закатила глаза. — Не размагничивайся! Или тебе нехорошо?

Катюша вздрогнула, и голос у нее звонкий, праздничный.

— Хорошо! — говорит. — Даже очень!.. Оч-чаровательно!

Это она на записку ответила. Бун расцвел и ка-а-ак стукнет меня по колену под партой.

— Не бесись! — говорю, а самому завидно.

Что-то во мне не так устроено. Хоть сто девчонок — мне не станет ни жарко, ни холодно. А ведь, наверно, приятно быть такими, как Бун.

Он от радости еще и локтем мне бок пробуравил.

— Отцепись! — говорю.

— Бревнышко! — шепчет он. — Истуканчик!.. Ты маме подарок приготовил?

— Я ее и так поздравлю.

— И так! — передразнил он. — Лень подумать?

И чего пристал? Возьму и куплю подарок! Не трудно, и время еще имеется. Только что купить и где взять деньги?

Стал я вспоминать, какие подарки дед-и-пап маме покупали. И вспомнил: дед на Восьмое марта всегда какие-то духи дарил, которые мама любит. Вот бы их, а?.. Как они называются?.. На шинель похоже… Хотел спросить у Буна, а Галина Аркадьевна все на нас подозрительно поглядывает. Пришлось записку писать: «Эй! Не истуканчик! «Шинель» — есть такие духи?» А он мне на том же листке отвечает: «Есть. Защитного цвета и двух сортов: для солдат и для офицеров. У твоей мамы какое звание?» Разорвал я записку. Ну, думаю, и язва!..

Только прозвенел звонок, я — к Катюше.

— Это по твоей части… Какие есть духи, на шинель похожие?

— «Шанель»! — запросто говорит она, будто всю жизнь этими духами мазалась. — Французские!

— Вкусные?

— Оч-чарованье! Только дорогие — ужас!

— Тройки, — спрашиваю, — хватит?

— И тридцать мало!

У меня от этой цены в глазах потемнело. Зову Буна.

— За твое ехидство, — говорю, — доставай мне полрубля!.. Где хочешь! И может быть, без отдачи.

Катюша догадалась.

— Маме на подарок?.. У меня есть шестьдесят копеек — возьми.

Взял я деньги, но предупредил:

— Учти — без отдачи!.. Вернее, отдам, когда заработаю.

Собрал я в тот день рубль двадцать пять копеек. Надо бы хоть до трех дотянуть. Дома за папу взялся:

— Ты богатый, пап?

А он хитрущий — понял, что на подарок нужно.

— Сколько?

— Подкинь рубля два.

Он смеется.

— Пиши расписку, что через двадцать лет вернешь!

Получил я деньги, в метро — и на Невский приехал. Иду к самому главному одеколонному магазину. От него за три дома духами пахнет. А народу! И все мужчины. В магазине покупают и пудру, и краску всякую, и наборы. Я подумал, что сегодня здесь и зубного порошка не купить. Но купил! Эту бутылку я сразу взял на прицел. Заметная она очень — больше всех других.

— Сколько, — спрашиваю, — эти духи?

— Три девятнадцать, — отвечает продавщица. — Но это не духи, а одеколон.

— Заверните, — говорю, — пожалуйста!

Выложил кассирше все бумажки, всю мелочь выгреб, получил копейку сдачи и вышел на улицу с бутылкой в кармане. Весело было, и плевал я на то, что осталась у меня всего одна копейка — ни на метро, ни даже в трамвае не проедешь. В другой бы день я и зайцем не постеснялся, а в тот не мог. Хотел — и не мог! Вспомнил про деда. Он же с елкой пешком пришел, а я с одеколоном не дойду! В нем и весу-то вместе с бутылкой граммов триста… Как поднажал! Настоящий марш-бросок! Через полтора часа дома был. И еще веселее стало, точно я какое-то большущее дело сотворил. Дед бы сказал, что я всего-навсего долг сына выполнил. Только это не долг. Просто я люблю маму и могу пройти для нее хоть сто километров!

А утром что было!..

Пока мама причесывалась перед зеркалом, мы-с-пап выложили на стол наши подарки. У него та самая «Шанель» — крохотный флакончик. Смотреть не на что! А я как свою бутылку выставил, так и совсем пропал французский пузырек.

— Ах ты, — говорит папа, — такой-сякой! Обскакал отца! — и цап меня за ухо.

А в коридоре уже мамины каблучки постукивают. Похватали мы стулья, сидим чинненько. Она вошла и ахнула, увидев подарки. Села и сначала всплакнула, а потом уж расцеловала нас.

— Не ждала, — говорит, — сегодня такого… Думала: умер папаша — и традиция кончилась… Спасибо, дорогие мои мужчинки! И папаше спасибо! Это он вас к хорошему приучил!

Папа, как мальчишка, надул губы.

— А мы с Сашко?м безнадежно плохие?

— Не плохие, но до папаши вам далеко! — шутливо сказала мама.

— Ладно! — папа погрозил пальцем. — Теперь ходи по тайге да поглядывай! На меня не рассчитывай. Вывихнешь ногу — не понесу!

Мама рассмеялась и обняла его.

— Шучу, шучу! — говорит. — Вы все хорошие!

А я спрашиваю:

— Разве было такое — с ногой?

— Было! — говорит мама. — Давно, осенью пятьдесят второго года. Нес нас с тобой папа по тайге целых двадцать километров!

Меня это удивило:

— Как со мной? Загибаешь ты что-то, мам!.. Я и тайги не видел, и родился в пятьдесят третьем!

Они как захохочут!

— Человека, — спрашивает папа, — по биологии проходил? Или вам все еще про таинственных журавлей рассказывают?

Пока я соображал, что к чему, папа перестал смеяться и сказал совсем другим тоном:

— А вообще-то это, конечно, великая тайна!

Но я уже сообразил.

— Никакой, — говорю, — тайны нет и журавлей тоже. Человека я проходил. Все просто.

— Тайна! — повторил папа. — Удивительная, прекрасная тайна… Сам подумай! Живут два незнакомых человека в разных городах и не знают, что пройдет какое-то время — и станут они самыми родными, самыми близкими на свете! Разве не тайна?

Я вспомнил про Буна и Катюшу.

— А может, — говорю, — и не в разных городах, а рядом.

— И так бывает, — согласился папа. — Тем более — тайна! Сидит рядом с тобой девчонка. Ты ее за косы дергаешь, глупой обзываешь, на бантик чернилами стараешься брызнуть, а она лет через пятнадцать твоей женой будет.

— Очень мне надо!

— Тебе не надо — другому надо. А кому интересно жениться на той, которую за косы дергали и чернилами обливали?

— Отмоется! — буркнул я.

— Не все отмывается! — сказал папа. — Любая девчонка — это маленькое чудо!.. Парню ты можешь и в ухо заехать — разрешаю, если за дело. А на девчонку и смотреть грубо не смей!

Я бы мог еще с папой поспорить, но при маме не стал — Восьмое марта все-таки!

Пожар

Встаем мы рано. Пап-и-мам привыкли в экспедициях с рассветом просыпаться. В семь уже завтракаем. До уроков — два часа. Вышел я в девятом часу во двор, а навстречу мне — самосвал. Землю для цветника привез. Свалил ее и уехал. Солнышко греет. От земли парок пошел.

Смотрю — что-то поблескивает и шевелится. Я — ближе. Жук! Его вместе с землей привезли. И какой-то смешной. Не помню, есть ли такой у Буна? Хотел схватить, но увидел еще какие-то белые горошины. Может, коконы или как их там называют. Бун и их берет. Рядом битый стакан валялся. Я взял его и накрыл все это хозяйство, а сам — к Буну.

В коридоре, помню, почтальонша как раз газеты по ящикам рассовывала. В дверях я с родителями Буна столкнулся.

— Встал? — спрашиваю.

— Моется, — отвечают.

Я открыл ванную, кричу:

— А побыстрей можешь?

Бун посмотрел через мыльную пену и сразу же глаза зажал, рассердился:

— Горит, что ли?

— Не горит, так загорится!.. Выходи быстрее!

Вернулся я во двор, дежурю около жука, а Бун все не идет. Мальчишки незнакомые выбежали с нашей лестницы, а его все нет. Потом закричали где-то, зашумели. Слышу голос Буна:

— Беги!

Ничего не понимаю!

Стекло какое-то разлетелось вдребезги.

Я подбежал к дверям, а оттуда выводят Буна. Слева — дворничиха, справа — мужчина со второго этажа. Оба держат Буна за шиворот. До того это было неожиданно, что я и рта открыть не мог. Стою, как болван, и на Буна смотрю. А он нарочно от меня глаза отводит. Наконец рот у меня сработал.

— Бун! — спрашиваю. — За что они? Что ты натворил?

Он не отвечает и не смотрит на меня. Его подталкивают к подвалу, а вокруг народ собирается. «Украл? Разбил? Ударил?» И советы сразу же: «Оштрафовать. В милицию его!..» А за что?