Бун-Тур - Власов Александр Ефимович. Страница 7

Смотрю я на Буна — он кипит. Я его таким никогда не видел. Кипит, но еще сдерживается, а прорвало его на переменке перед черчением, когда Васька Лобов крикнул на весь класс:

— У нас — новенькая!

Все повернулись к нему: что за новенькая, где он ее увидел? Он и выпалил:

— Катька Меченая?

Вообще-то Васька хороший мужик. Не со зла он это выпалил. Просто не стерпел — очень уж подходящий был момент. Все: ха-ха-ха! И тоже не со зла. А так… Из-за того, что Катька слишком много про свою витрину думает.

Когда в классе загрохотали, Катька уткнулась в ладони и заплакала. Все замолчали. Поняли — пересолили! А Бун — хлоп крышкой парты, как из пушки. Даже мел с доски упал. Встал весь фиолетовый, страшный и говорит замогильным голосом:

— Вы… меня… знаете!.. Попусту не болтаю! В драку зря не лезу! Но кто еще обидит Катю — разорву!.. И нет ни Меченой, ни Катьки с первой парты! Катюша, Катерина Крылова — вот так!

Это было здорово, красиво сказано. Говорил тихо, но всех оглушил. А у меня, когда красиво, зуд начинается. Могу любую чепуху сморозить. Ну и сморозил!

— Если Катерина, — говорю, — то лучше Кабанова, а не Крылова. Все-таки луч света в темном царстве!

Спро?сите, почему я так сказал? Думаете, я знаю! Просто бывают такие имена, которые сами фамилию подсказывают. Если Лев, то обязательно вспомнишь Яшина или Толстого. Если Юрий, то Долгорукий в голову приходит, если Аркадий, то — Райкин. А Катерина напомнила мне пьесу Островского «Гроза».

Ничего обидного, вроде, и нет, но Бун не ожидал, что я вмешаюсь. Смотрит на меня, и глаза у него меняются: сначала растерянные были, потом разъяренные. Потом больно ему стало, а потом перестал он меня видеть. Смотрит как на пустое место. Только что видел, а теперь не видит. Исчез я для Буна, пылью рассыпался. Он зубами проскрипел и выбежал из класса.

Я опомнился и — за ним. А у дверей стоит Борис Борисович. Когда он вошел, никто и не заметил. Буна он не задержал, а меня остановил.

— Садись, — говорит, — на место.

Я рвусь, кричу:

— Не могу сесть! Мне к Буну надо!

Он повторил:

— Садись… Тебе, может быть, и надо, но ему ты не нужен.

— Как не нужен?

— А кому нужен друг, который в спину ударить может?

Взял он меня за плечо, брезгливо взял, как крысу дохлую, и отвел к парте. Плюхнулся я мешком, а внутри все ноет и дрожит почему-то.

Борис Борисович отошел к столу, подержался за бородку и сказал:

— Есть такой сорт людишек, которые с настоящими друзьями не церемонятся… Гадости позволяют!.. Считают, что друг терпеть обязан!.. Подло это!

Я одеревенел. Сижу, как под стеклянным колпаком, из-под которого воздух выкачан: дышать нечем.

Тут дверь скрипнула. Входит Бун. Спрашивает:

— Разрешите?

— Пожалуйста! — Борис Борисович даже поклонился ему слегка.

Идет Бун, а я думаю: «Он сядет — я как обниму его при всех!» А он мимо меня и — в конец класса. Стоит там парта пустая. Он и сел за нее.

И опять такая тишина: блоха прыгнет, и то слышно будет. А я все под колпаком стеклянным. И воздуха все меньше! Задыхаюсь совсем.

Уж хоть бы начинал он свой урок! Но Борис Борисович и не думает начинать. Молчит, смотрит в окно. А мальчишки и девчонки в парты уставились.

Чувствую — терпеть больше невозможно! Если еще хоть одна такая минута — пропаду!.. Вскочил я на ноги и — к Буну.

— Бун! — говорю, а он и не взглянул на меня. — Коля, — говорю, — Зыкин! Так уж вышло!.. Свинство вышло! Самое рассвинячье свинство!.. Прости, если можешь… А если не сможешь, я все равно… Да ты только скажи!.. Скажи!.. Позови!.. Даже горы, когда потащишь — и я с тобой!..

Встал он, в глаза мне посмотрел.

— Могу, — говорит. — Прощу! — и руку мне протянул.

Я схватил ее и не отпускал, пока мы не дошли до нашей парты и не уселись, как всегда, рядышком.

А в классе все еще тихо, но тишина эта уже какая-то другая, не страшная, а добрая, что ли…

Борис Борисович в окно смотрит, и лицо у него задумчивое, и голос задумчивый.

— У нас, — говорит, — по программе — крюк подъемного крана… Но не крюк бы чертить сегодня, а душу человеческую… Только нет таких параметров, которыми определить ее можно!..

Дед — дедушка — дедуля

Не думайте, что мой дед — как все деды. Ни усов у него, ни бороды. Бреется через день. И седых волос совсем мало, потому что их вообще немного — он по привычке стрижется под бокс. Ему уже 71 год, и живем мы с ним душа в душу. Привыкли друг к другу. Мы ведь месяца по три, а то и больше вдвоем во всей квартире. Как лето, пап-с-мамой чистят свое походное снаряжение и — в экспедицию. Геологи. А нынче и зимой укатили. Конференция какая-то в Новосибирске.

За глаза я деда так дедом и зову. Когда он слышит — дедушкой. Ну, а если подлизаться надо, тут уж — дедулей. Безотказно на него действует! Все, что ни попросишь, сделает. И с елкой так было.

Мы с Буном сначала хотели сами ее купить. Несколько раз ходили на рынок после школы. Стоят одни палки, и хвоя на них обсосанная. Слон их, что ли, жевал, а потом выплюнул? Один раз даже втроем с Катюшей пришли и тоже ничего не выбрали.

Заметили, как я ее назвал? Не удивляйтесь. После того случая в классе ее все Катюшей зовут. Царапина на щеке зажила. Метинка осталась — крохотная, похожая на одного жука из Буновой коллекции.

Теперь Бун открыто прогуливается с Катюшей и пальто на вешалке в раздевалке подает. Других бы засмеяли, женихом бы и невестой задразнили, а им разрешено в порядке исключения. Уважают Буна!..

Ходили мы, ходили за елкой — ничего не получается, а Новый год уже скоро. Я — к деду. Дедуля, конечно, и всякие другие словечки. Ему долго объяснять не надо — решает быстро, и два у него ответа. Если скажет: «Кру-гом!» — можно больше не приставать. Не поможет! А если согласен, то он «Есть!» говорит. Послушал он про елку и обрадовал меня.

— Есть, Санька!.. Задание получено.

Утром мы вместе вышли: я — в школу, а дед — по елочным пунктам. И домой возвратились вместе. Идем мы с Буном из школы, а впереди громадная елка по тротуару едет. Густущая, зеленая, с такими лапами, что и человека под ней не видно, будто сама движется. Я деда только по валенкам и узнал. Налетели мы с Буном, подхватили елку и втроем домой приволокли.

Запахло в квартире густо и празднично.

Дед сидит, тяжело дышит и лысину рукавом вытирает. Устал, а самому приятно.

— Красавица!.. Будешь, Санька, деда помнить!

— Еще бы! — говорю. — Буду! Такой елки ни у кого не было и нету! Такая только на катке стоит, ну и в Кремле, конечно!.. Где ты ее раздобыл, дедуля?

Когда дед сказал, где он ее купил, мы с Буном засвистели даже, — у Кузнечного рынка! Туда на такси не меньше рубля стоит! Значит, километров десять он ее на себе тащил! С такой елкой в метро или троллейбус не влезешь. Вот так дед! Силен дедуля!

Силен, а стар все-таки. Долго отдышаться не мог. Мы ему и валенки с ног стягивали. Я его поругал.

— Взял бы, — говорю, — поменьше и поближе!

Он шутит:

— Задание такое было — достать красивую елку!

А мне его почему-то жалко стало.

— Какое, — говорю, — задание? Я и права никакого не имею задания тебе давать!

Это ему понравилось, и спрашивает он:

— А скажи, Санька, бывают красивые задания?

Мы с Буном переглянулись — не знаем, что сказать. Трудно в задании красоту отыскать. Так дед и не дождался нашего ответа, сам ответил:

— Ничего нет красивей выполненного задания!

Любит иногда дед философствовать, особенно, когда ему нездоровится.

Десятикратная перегрузка

Был бы весь год, как Новый год, — здорово бы было! Все сразу: и каникулы, и елка, и подарки!