Четвёртый ингредиент (CИ) - Брук Михаил. Страница 38

     А как же открытия Либиха, Буссенго, Виноградарского? Геология, увы, мало интересовалась сельским хозяйством. Ее не касались ожесточенные споры между агрономами и химиками, химиками и микробиологами. У геологов хватало своих забот. Молодая наука о строении нашей планеты искала свое «место под солнцем». Потому-то  и заявляла свои «исключительные права» то на недра,  то на почвы. Глубины земные у нее по праву старших оспаривали горняки. На верхние горизонты претендентов нашлось еще больше. И среди прочих, биологи. Ее представители заняли во всем противную геогнозии позицию. Почва у них была «живой», «вопросом ботаническим». Хотя встречались и оппортунисты.

      Профессор Фердинанд Зенфт из Иеннского университета решил проверить «постулат» Фаллу о «благородной ржавчине».  «Ведь ни пыль, ни ржавчина не появляются сами по себе», - справедливо рассудил он. К тому же ученый справедливо подозревал: на Земле  ничто не происходит без влияния живых организмов. Здесь он был солидарен с Пастером. Но, чтобы подозрения превратились в уверенность, нужны наблюдения! И Зенфт начинает пристально следить за изменения на склоне Хесельбергской горы близ Эйзенаха.

     Лет за пять то этого громадный оползень обнажил ее западный и южный склоны. Дожди смыли с них последние частички почвы. Перед ученым предстал «лунный  ландшафт», голые камни. Кругом ни травинки, ни лишайника, ни деревца.

      В течение 60 лет(!) зимой и летом, весной и осенью приходил он сюда. Брал образцы, вел записи, делал зарисовки. И в 1888 году опубликовал свои впечатления. «Часть склона, состоявшая из пустынного камня, - говорилось в них, - покрылась на моих глазах лесом и кустарником. Отнимая у камней, а затем у рыхлых наносов известные вещества, каждое из поколений настолько изменило свое место обитания, что уже само не находило в нем всего необходимого. Таким образом, каждое растительное поселение само себе вырывало могилу и подготавливало удобное местопребывание  другим».

       На первый взгляд не очень оригинальное заключение.  «Подумать только, - вероятно, иронизировали его современники, - целых шестьдесят лет лазать на гору, чтобы признать то, что и без того ясно».

       Прошло еще тридцать лет и выяснилось: простота выводов Зенфта только кажущаяся. Все сказанное им, многим геологам той поры представлялось совершенно невероятным. Особенно утверждение, будто каждый пласт земной коры некогда служил обиталищем растений и организмов, а стало быть, и создан при непосредственном их участии. Что ж тогда говорить о почве?

       А он ней говорили и спорили не только ученые. В начале 19 века сведениями о плодородии земель пестрели сводки гражданских и военных ведомств. В 1807 году перед самым заключением Тильзитского мира Талейран с бухгалтерской точностью рассчитавший, что должно отойти Франции, а что остаться за Россией, страстно убеждал Наполеона Бонапарта включить в главные условия договора вывод русских войск из Придунайских княжеств. «Их земли превосходны»,- пояснял мотивы требования «король» дипломатов императору французов.

      Александру Первому пришлось долго сопротивляться, маневрировать, обещать и не выполнять подписанные с победителем соглашения. И не в последнюю очередь «из-за каких-то черноземов», в коих и его министры знали толк.

      Как видите в политике вопрос о владении той или иной почвой решался довольно просто. Другое дело наука. В середине позапрошлого столетия плодородный слой стал той «ничейной территорией», за владение которой боролись химики и агрономы, геологи и ботаники. Сражение Либиха с «меглинцами» и виталистами - лишь частный эпизод в войне, получивший название «дискуссия о черноземе». Та наука, которая дала бы правильный ответ, и стала его полноправной хозяйкой.

       Конфликт то затухал, то вспыхивал с новой силой. Сначала всех, вроде бы, устраивало мнение: «Чернозем – продукт ежегодно умирающей и возобновляющейся растительности». И, вдруг, у него появился противник. Знаменитый английский геолог  Ричард Мурчисон. Обнаружив на севере России черные сланцевые глины, с удивительным для британца пылом, он стал доказывать, будто «сия почва принесена талыми водными потоками ледника».

        Разоблачение наступило незамедлительно. Выяснилось «чернота» глин севера совершенного иного свойства. Причиной тому – угольная пыль. Так неужели дело в сгнивших растениях? Нет, с этим ни один геолог, веривший, будто история Земли – цепь нескончаемых катастроф, согласиться не мог.

         Стали искать компромисс. «Чернозем – морской ил, оставшийся при отступлении Черного и Каспийского морей»,- полагали одни.

        Другие, ссылаясь на Геродота, называли царь-почву порождением «мхов и тундры». Эллин, оказывает, утверждал, будто Скифия в его время представляла страну непроходимых болот.

         Третьи осторожно отстаивали … «потоп», как первопричину рождения почвы. Ну, ни сланцы принес. Торф. Какая разница? 

          Доспорились до того, что геологов вообще стали поднимать на смех с их фантастическими гипотезами. Ботаникам тоже не очень-то везло. Их плодородный слой оказался лишь частью «царства произрастаний». Химики и агроному видели в почве своего раба, которого следовало лучше кормить, дабы его силы не иссякли.

         Споры не утихали. И, вдруг, в них включились зоологи!!!

ЧЕРВЬ СОЗИДАЮЩИЙ.

       Казалось бы, зачем специалистам, изучающим жизнь слонов, носорогов, тигров и львов, почва? Понятно, этим она не нужна. Однако далеко не все увлекались гигантами. Были и такие, кто предпочитает изучать быт и поведение  миниатюрных созданий, например, червей. Эти понимали: плодородный слой – дом, убежище для многих мелких тварей.

        Главное же в этом курьезе то, что их поддержал создатель теории эволюции Чарльз Дарвин. Он справедливо рассудил, каждый хозяин создает себе жилище по собственному вкусу. И чем больше таких строителей, тем грандиознее получается сооружение.

       Подобное заключение и заставило его выступить в 1837 году в Лондонском геологическом обществе с докладом «Об образовании почвенного слоя деятельностью дождевых червей». Дарвин прямо заявил: «Название почвы «растительным слоем» неподходяще, вернее было бы заменить ее «слоем животным»».  

       Многие собравшиеся в зале геологи также не одобряли претензии ботаников, ибо считали почву «слоем минеральным». Впрочем, докладчик слыл известным натуралистом.  А, выдающимся личностям, особенно, если они англичане, свойственны причуды. Сообщение приняли к сведению. Продолжать старый спор и перечить гостю сочли неуместным. И после вялого обсуждения перешли к другой теме.

       Даже много лет спустя, об этом заявлении  вспоминали, как о забавном случае. И лишь француз д’Арчиак в своей «Истории геологии», решив посочувствовать Дарвину, заметил: «Сия теория имеет отношение лишь низким и сырым долинам».  Но, по общему мнению, черви были не в состоянии исполнить подобную работу.

      Одна строчка за много лет. Современники явно не оценили наблюдательность сэра Чарльза, его способность проникать в суть явлений. Еще в 1836 году, вернувшись из плавания на корабле «Бигль», натуралист был озадачен одним, казалось незначительным, открытием. Дождевые черви … вездесущи. Они встречались во всех частях света, на самых отдаленных островах, затерявшихся в океане. И в сложенной базальтами Исландии, и в жаркой Вест – Индии, и в Новой Каледонии, и на Таити, и даже на одиноком острове Кергелен. Уже само присутствие нежных созданий на любом осколке суши наталкивало на мысль об их непременном участии в создании плодородного слоя.

       Когда Дарвин выступал в Лондонском геологическом обществе, у него явно не хватало доказательств. Ссылки на таинственное исчезновение мелких кусочков мергеля и шлаков с поверхности лугов Англии и их нахождение на глубине нескольких дюймов вызывали недоумение у слушателей. А утверждение, будто губчатый слой, покрывающий в лесу опавшие листья, не что иное, как извержения червей, выглядело не убедительно.