100 рассказов о стыковке. Часть 1 - Сыромятников Владимир Сергеевич. Страница 11

Весной и летом 1956 года наш сектор занимался в основном отработкой РМ — рулевых машин для новой, еще не летавшей пока «семерки». РМ «Аскания», изначально сконструированная немцами, как и вся ставшая классической ракета «Фау-2», этот продукт инженерного гения германцев предвоенных и военных годов был подхвачен и развит российскими инженерами после войны. Как это происходило, мы, молодые, тоже познавали постепенно и довольно медленно. Надо отметить, что вся работа с самого начала попала в руки не менее талантливых россиян, которые по мере разработок новых, более мощных ракет приобретали настоящий опыт и оттачивали мастерство. Сравнительно небольшая часть конструкторов «Фау-2», которых вывезли в нашу страну, была фактически изолирована от основных российских разработок, по крайней мере, мне их встречать никогда не приходилось.

Известны слова Королёва о том, что основная заслуга немцев заключалась в том, что им удалось собрать вместе всех советских ракетчиков.

Для межконтинентальной «семерки» требовались более мощные РМ, поэтому классическая «Аскания» была существенно модифицирована, и неоднократно, моими старшими товарищами. Я до сих пор помню индексы рулевых машин «семерки»: А7220 — для качания рулевых камер (А — центральный блок ракеты); Б7230 — еще более мощная РМ для управления воздушным рулем (Б — боковые блоки ракеты, «боковушки»). Надо сказать, что подобным путем форсирования и модификаций шли и другие конструкторы ОКБ-1, работавшие над другими компонентами баллистических ракет.

Помню, как Вильницкий говорил нам о позиции Главного: «Я хочу забыть о том, что рулевая машина существует». Этим он подчеркивал два фактора: во–первых, такая машина должна быть настолько надежной, чтобы о ней никогда не надо было бы вспоминать; во–вторых, забыть хотелось именно потому, что эти РМ слишком часто давали сбои.

Мы, электромеханики, также познавали нашу ракетную технику через другие элементы, которые нам приходилось разрабатывать. Так, электрический привод РСК (регулирование соотношения компонентов топлива) свел нас с задачей правильного расхода топлива на ракете, а привод РКС (регулирование кажущейся скорости, при определении которой не учитывается действие земного притяжения) регулятора тяги ракетного двигателя познакомил нас с классическим термином ракетчиков «кажущаяся скорость» и «с чем ее едят».

Наряду с текущей конструкторской работой меня время от времени стали бросать на решение самых острых проблем, возникавших на заключительном этапе отработки рулевых машин.

Рулевая машина — это своего рода сгусток инженерной мысли, чуткий и мощный механизм, представлявший собой лишь элемент системы управления, которая, в свою очередь, входила составной частью в еще большую систему самой ракеты. Поначалу мне казалось, что заниматься отдельным элементом — шаг назад. И только позже я понял, что эта рулевая машина многому научила, сделала из меня настоящего инженера.

Хорошей инженерной школой стало для меня участие в решении проблемы, связанной с поломкой «уха» рулевой машины, которая как раз и управляла наиболее нагруженными воздушными рулями «семерки» (это была, наверное, последняя баллистическая ракета, которая использовала такие рули). Поломка — всегда и везде ЧП. Требовалось быстро разобраться в причине: определить источник и размер нагрузок, сделать расчеты на прочность, учесть дополнительные факторы. Затем следовало подтвердить теоретические результаты испытаниями, определив, где и как это сделать. На первых порах приходилось брать вузовские учебники, вспоминать пройденное и увязывать его с практикой. От меня ждали выводов и рекомендаций относительно того, как исправить конструкцию, когда провести доработку, чем подтвердить правильность сделанного. Подобные задачи мне пришлось решать, наверно, не одну сотню раз во все последующие годы.

В связи с поломкой «уха» я впервые близко познакомился с Василием Павловичем Мишиным. При мне он сильно распекал моих начальников, удивив тогда своей несдержанностью. Откровенно говоря, мне было за него неудобно.

Еще одна интересная инженерная проблема возникла в связи с так называемым самоходом рулевой машины при повышенных перегрузках, которые возникали в полете и которые мы проверяли на центробежных стендах. Мне удалось значительно упростить методику испытаний, применив математический анализ и доказав первую в своей жизни самостоятельную теорему «о поведении маятника в поле центробежных сил». Тогда Калашников высоко оценил мой аналитический вклад, приведший к практическому результату. При его поддержке рационализаторско–изобретательский отдел выплатил мне первую крупную премию — целую 1000 рублей.

Стремление расширить свой кругозор и потенциал толкнуло меня поступить на вечернее отделение мехмата МГУ. Отчасти, мне, наверное, хотелось отыграться, доказать, что я достоин университета. Сейчас, много лет спустя, трудно сказать, было ли это решение правильным, стоили ли приобретенные знания в области классической механики и математики затраченных усилий. Они не сделали из меня ни профессионального расчетчика, ни теоретика, но, с другой стороны, очень пригодились в моих будущих исследованиях и при работе над обеими диссертациями. Не менее важной стала дополнительная гимнастика мозгов, тренировка логического мышления.

За пару месяцев до моего прихода в ОКБ-1 произошло событие, давшее мощный импульс развитию дела Королёва. В начале февраля прошло уникальное испытание баллистической ракеты средней дальности Р-5М, с настоящей ядерной боеголовкой, запущенной с полигона Капустин Яр (что на левом берегу в низовьях Волги), а взорванной в Казахстане. За этот подвиг (а это — степень риска и меру ответственности — надо себе по–настоящему представить) Королёв получил первое звание Героя Социалистического Труда. После этого, в конце февраля, НИИ-88 впервые посетил Никита Сергеевич Хрущев — новый советский лидер. Похоже, здесь он тоже впервые осознал значение работ Королёва, в первую очередь — над МБР, причем Королёву удалось не только влюбить в себя Хрущева, хотя и ненадолго, но и получить санкцию на подготовку к первым космическим проектам, работа над которыми фактически началась.

Через четыре месяца после моего прихода на работу произошло событие, которое сильнейшим образом повлияло на развитие советской ракетной техники и на нашу судьбу — королёвское ОКБ-1 стало самостоятельной организацией. В моей трудовой книжке появилась запись: «Уволен из НИИ-88, с переводом в ОКБ-1», — а в паспорте был поставлен штамп — «Работник п/я 651». Вскоре мы по–настоящему почувствовали ветер перемен. Для Королёва и его дела эта самостоятельность стала началом нового этапа бурного развития. Ему подчинили наш опытный завод, а директора завода Р. А. Туркова назначили заместителем Королёва, который всегда придавал огромное значение производству и проводил много времени в цехах на разных этапах изготовления своих изделий, сначала ракетных, а потом и космических. Такому же подходу он воспитывал всех нас, своих подчиненных.

Вскоре после завоевания самостоятельности наше КБ стало расти, как говориться, не по дням, а по часам, многие отделы стали «почковаться». Уже в следующем, 1957 году, подразделения НИИ стали переезжать на другую территорию и освобождать нам рабочие помещения. Тогда Вильницкий выдвинул свою теорию «расширения вселенной»; хочешь продвинуться по службе, делай так: сначала проси жизненное пространство, хотя бы комнату, набирай работу и проси… людей, стало тесно, снова проси помещение. Вскоре мы действительно переехали в другое, самое старое здание, зеленого цвета, со шпилем, где раньше размещалась сама дирекция НИИ-88.

В 1958 году, совершенно неожиданно, Калашников, который к этому моменту поднялся до начальника отдела, предложил мне стать его заместителем. Этот сильный администратор умел подбирать людей, понимал их психологию, их сильные и слабые стороны, знал, как планировать работу и требовать ее выполнения. В технике он разбирался хуже. Его непосредственным начальником был Черток, часто игравший роль демпфера в непростых отношениях Калашникова с Королёвым, и особенно — с Мишиным. В нашем отделе он стремился поставить на ключевые посты способную молодежь, стараясь, правда, подобрать тех, кто соответствовал известной сталинской формулировке «простой советский человек». Между двумя слоями технократии Калашников чувствовал себя как рыба в воде. Чертока, который не любил черновой администраторской работы, такая ситуация тоже устраивала. Они сработались и действовали в тандеме больше 30–ти лет. Делая мне свое предложение, Калашников, видимо, хотел одним махом убить двух зайцев: избавиться от неугодного и опасного для него заместителя И. И. Зверева, которого ему навязало руководство, и сделать правой рукой молодого и способного технаря. Но я от предложения шефа не то чтобы отказался, а не воспринял серьезно, фактически — проигнорировал. Потребовалось еще лет десять, чтобы приобрести опыт, прежде всего жизненный, чтобы по–настоящему созреть, дорасти до этой должности. Интересно, как сложилась бы моя судьба, если бы по карьерным соображениям я пошел навстречу пожеланиям Калашникова и подстроился под него. Наверняка мне пришлось бы гораздо раньше расширить круг своей деятельности и попасть в поле зрения больших начальников. С другой стороны, администраторская работа могла помешать моему становлению как конструктора, как разработчика механизмов и систем.