60-я параллель(изд.1955) - Успенский Лев Васильевич. Страница 115

Высота была очень большая. Очередь фашистского летчика начисто срезала ему правое крыло. Он испытал, усиленное в тысячи раз, такое ощущение, какое может испытать человек во время быстрого бега, если у него внезапно уйдет из-под правой ноги земля...

А немец всё еще стрелял. Потом он пронесся совсем близко и исчез. Конечно, за ним уже кинулся кто-то из наших.

Евгений Федченко рванул парашют. И тотчас же ему стало ясно: Ира напрасно садится теперь в электричку на Ярославском вокзале. Он не прилетит к ней сегодня. Он не прилетит никуда и никогда!..

Чужой парашют раскрылся довольно быстро. Но сильный ветер бросил Федченко в струю густого дыма от только что обрушившегося на землю горящего «юнкерса» и в этой вонючей густой завесе упорно и безжалостно нес всё дальше и дальше от фронта, всё глубже и глубже в тыл врага...

А Ирина Краснопольская в это время вовсе не садилась в поезд. Завхоз папиного конструкторского бюро, услышав о ее поездке, прислал ей машину. Правда, это был уже не тот удобный «Зис», на котором до войны ездил Краснопольский, а какой-то забвенный «газик», но всё же автомобиль. На месте водителя в кабине «газика» тоже сидел не обычный шофер-мужчина, а могучего сложения девушка в ватнике, с неожиданно кротким и нежным при такой богатырской фигуре лицом.

Сначала она повезла Иру не ахти как быстро. Но еще не выехав за город, они разговорились и узнали друг про друга всё, и прежде всего — самое главное: обе были невестами.

Водителя звали Валей Зиминой. Валя чуть было не вышла замуж в июне. Помешала война! Что тут поделаешь. «Его сразу же направили на фронт; танкист! Нет уж, где уж теперь встретиться?.. Что вы, Ирочка... Нет уж, куда уж...»

Узнав, что Ира Краснопольская едет на аэродром к своему самому хорошему другу, Валя даже зарделась от волнения. Маленький «газик» под ее умелым управлением теперь быстро бежал по ровному шоссе. Она остановилась только раз, за Ногинском — долить воды в радиатор. Ира сидела тихо. Щеки ее горели. «Скоро ли? Ах, скорее!»

Повидимому, Федченке в тот день необыкновенно повезло.

С ним случилась удивительная история. О ней долгое время потом говорили на всех аэродромах фронта.

Сбили Евгения Федченко почти над самым пеклом немецкого переднего края. Силой инерции машину, на которой он летел, перенесло через фронт к нам. Она обрушилась у самых наших окопов.

Самого же его, когда он оторвался с трудом от штопорящего самолета, никто не успел заметить — ни наши ни немцы. Он мелькнул в прыжке очень быстро, и испытываемый им парашют раскрылся уже за дымовым облаком, оставленным сбитой тяжелой машиной врага.

Вышел он из этой случайной дымовой завесы только в километре от вражеских постов, невдалеке от того места, где в глубине немецкого расположения пылал на земле среди вересковых полян ударившийся о землю бомбардировщик.

К этому месту из ближайшего немецкого штаба мчались две машины — с врачом, несколькими санитарами и солдатами.

Почти ослепленный едким дымом, Федченко кое-как, больше инстинктом, чем зрением, определил момент приземления... Спружинив ноги и держа пистолет наготове, в руке, он резко ударился о землю, подпрыгнул, ударился еще раз, выронил оружие в густой вереск и тотчас же забарахтался в сильных руках, схвативших его.

Он боролся отчаянно, молча... И вдруг... Вдруг он услышал слова человека, который крепко держал его за локти: «Да тише же, лейтенант! — по-немецки кричал ему человек. — Вы что, — не узнали своих? Это же мы, а н е «иваны...»

На нем была немецкая летная одежда! Его приняли за немца! Вот так штука! Что же будет теперь?

На свое счастье, Евгений Федченко совершенно не говорил по-немецки. Ему оставалось только молчать! Но еще с детства он хорошо понимал немецкую речь.

— Господин оберст! — кричал над самым его ухом тот, кто взял его в плен. — Тут лейтенант с той машины; но он, повидимому, свихнулся... Жестокий шок, господин оберст. Он вроде онемел... И, видно, принимает нас за русских...

— А, чорт его возьми! — донесся ворчливый раздраженный голос с дороги. — Ладно! Тащите, грузите к себе и моментально на аэродром. В пятнадцать тридцать уходит транспортный на Смоленск... Что я буду делать с «жестоким шоком»? Шок — не заболевание для полевого пункта! Ну, я проеду за перелесок: там мог сесть еще кто-нибудь...

Федченко услышал и понял эти слова. Перед ним мелькнул луч надежды, совсем слабый луч: в суматохе второпях его могли еще некоторое время не опознать...

А время, даже некоторое — это всегда шанс на жизнь!

Он быстро перебрал все возможности. Нет, в карманах его обмундирования не было ничего уличающего: ни документов, ни... Если только его не станут сразу же раздевать... Пистолет? Но пистолет у него, по счастливейшему случаю, был тоже не наш, трофейный, «Штейр». Как у фрица! Предугадать было ничего невозможно, но, во всяком случае у него оставался еще час времени, прежде чем... Час! Целый час! За час может представиться какая-нибудь возможность... А потом... пистолет-то во всяком случае тут!

Так вот и случилась такая нелепость: в один из октябрьских дней сорок первого года русский летчик, по странной случайности облеченный в немецкую форму и приземлившийся в фашистском тылу, был спешно, без предварительного осмотра погружен немецкими санитарами на носилках в «полубессознательном состоянии» в брюхо транспортного «Ю-59» и вместе с другими легко и тяжело раненными немедленно отправлен в глубокий гитлеровский тыл.

Совершенно ясно: такой маскарад мог спасти его только до прибытия в госпиталь. Но разве имеет право человек, когда идет речь о его жизни и смерти, отказываться хотя бы от самого слабого шанса на победу, сдаваться до того, как спасение станет немыслимым? Нет, не имеет!

Летчик Федченко вдруг вспомнил лучший рассказ своего детства, повесть о том, как бежал из-под неклюдовского расстрела его дядя, матрос Павел Лепечев. Тот держался до предела. И он тоже решил держаться до конца. А война есть война; авиация — это авиация, и его судьба сложилась так, как не могло причудиться даже человеку с самым пылким воображением.

Летчики истребительного полка, где служил Евгений Федченко, постарались как можно осторожнее подготовить невесту своего товарища к той страшной вести, утаить которую от нее совсем не представлялось уже возможным. Надо же, чтобы именно сегодня она приехала сюда!

Вышло так, что проговорилась ей девушка-красноармеец. Может быть, это было даже лучше... По приказу комполка девушка принесла для гостьи обед в комнату, где жил Федченко. Правда, она знала немного: ей рассказали только, что старшего лейтенанта сбили, машина упала в нашем расположении, тела пилота в ней не обнаружено. «Повидимому, он выпал из машины еще в воздухе и был отброшен куда-то в сторону. Во всяком случае никаких сведений о спуске и приземлении где-либо парашютиста ниоткуда не поступало».

Тогда Ира сама позвонила начальнику штаба. Она твердо заявила, что знает всё, но никуда не уедет до тех пор, пока не исчезнет последняя капля надежды. «Я понимаю, товарищ майор, ее почти нет. Но всё-таки: ведь самого-то его не нашли мертвым».

«Девушка, которая ждет Федченку», невольно отошла на второй план. И без нее хватало волнений: командир звена Лавренев был ранен; летчик Афиногенов не вернулся...

Тем лучше, если у нее такой твердый характер...

Ей несколько раз звонили. Дежурный, сменившись, зашел на квартиру Федченки и долго разговаривал с ней, утешая ее не столь искренно, сколь усердно... Потом она сказала сама, что очень устала. Дежурный ушел. Ира осталась одна в этой комнате, такой чужой и вместе — такой уже милой.

На койке лежал раскрытый том Шолохова. В углу висела шинель. Пахло табаком, ремнями, немножко одеколоном и чистым полотном из чемоданов. Неужели же только вот в этом теперь и был он? Неужели же конец? Неужели только воспоминания остались тебе от твоих надежд на счастье, Ира?