Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль - Кальма Н.. Страница 12

— Ну, как хочешь, девочка,—сказал он тихонько.— Только бы тебе было хорошо.

И вот все кончилось. Я одна в доме. Заперлась на все запоры. Зажгла лампу на твоем столе. Держусь, Данька.

Письмо пятнадцатое

— Ты повинна убраться отсюда.

— Убраться? Куда?

— Куди хочешь. Твои кимнати потрибни для большого гостя з Ниметчини. Я мусив тоби зразу сказати все. Треба выехати швидче. Треба пидготувати до його приизду.

Это наш разговор с Тузенко. Он пришел розовый, с расчесанной серебряной бородой, в новом картузе и блестящих сапогах — точь-в-точь купец из фильма о дореволюционной России. Сейчас все кварталы в городе разбиты на сотни, и в каждой — свой сотенный начальник. У нас — Тузенко. Говорят, он уже составил списки всех «красных» и всех евреев и свел счеты со своим соседом по дому — столяром Каневским и его семьей.

На прошлой неделе Каневских забрали как коммунистов, хотя сам Каневский, кажется, не был членом партии. А все потому, что Тузенке понадобился целый дом.

Знаешь, я сначала не хотела верить этим слухам —не верилось в такую человеческую подлость. Но вот он пришел, я увидела его маленькие глазки, потонувшие в розовых щеках, услышала его «добросердечный» голос — и вдруг сразу поверила. А он и на меня поглядывает.

— Ось, яка гарна дивчина серед нас жие! — и потянулся погладить меня по щеке.

Я отскочила, а он знай похохатывает. Но это не помешало ему опять повторить, чтоб я освободила квартиру не позже послезавтрашнего дня.

Я сказала:

— Товарищ Тузенко, мне нельзя отсюда уезжать. Я должна остаться здесь.

Он вдруг покраснел, как помидор, обозлился.

— Гусь свинье товарищ, а я тоби не товарищ, а господин Тузенко! Чому ти не можешь уехать?

— Я обещала Евдокии Никаноровне, что останусь, никуда отсюда не уйду.

Зачем я это сказала, сама не знаю. Просто вырвалось. Тузенко загоготал:

— Го-го-го! Мертвякам обицяния — не обовъязкови... ЬИвидко убирайся!

И пошел, все поглядывая на меня, как кот на блинчик.

Думаешь, я заплакала, загоревала? Ничуть. Нет, Данька, после того, как не стало мамы-Дуси, меня уже ничто не трогает. Такое ощущение, будто не со мной все это происходит, а с кем-то, до кого мне почти нет никакого дела. Обидно только, что обещание, которое я дала маме-Дусе, сразу приходится нарушить. Но я себя успокаиваю, в го-роде-то я остаюсь, а здесь вы оба всегда меня найдете. Придется, видно, согласиться на предложение Александра Исаевича — буду жить у Горобцов.

Письмо шестнадцатое

Что-то ничего я не пойму. Ведь они меня так приглашали к себе — и Александр Исаевич и Софья Исидоровна! Александр Исаевич даже много раз повторял, что им со мной будет веселее и счастливее жить, что Софья Исидоровна очень этого хочет. А вчера, когда я пришла к ним, Софья Исидоровна встретила меня ласково, но как-то словно рассеянно. Рассеянно погладила меня но плечу, рассеянно выслушала про то, что Тузенко выселяет меня. Вздохнула:

— Да-да, это большая неприятность, Лизонька... Вот какие времена...

Я ждала, что она сейчас же скажет: «Ну вот, теперь ты наконец поселишься у нас» — и прибавит что-нибудь еще хорошее. Но она ничего такого не сказала. Александра Исаевича не было дома, он задерживался в больнице, а Софья Исидоровна расхаживала по комнате, что-то все брала в руки — то вешалку, то солонку — и все потом ставила куда ни попало. Наконец я решилась:

— А можно мне теперь жить у вас, Софья Исидоровна? Вы ведь мне предлагали.

Она встрепенулась и странно так, робко посмотрела на меня:

— Жить у нас? Да, Лиза, конечно, конечно, мы тебе предлагали жить у нас... Только знаешь что, девочка, может, не сейчас, может, через несколько дней?

Что такое? Почему через несколько дней?!

Я повторила ей громко, как глухой:

— Мне негде жить. Тузенко послезавтра выкидывает меня на улицу.

— Ах, уже послезавтра? Послезавтра! — И она опять заходила по комнате, что-то забормотала про себя, потом остановилась возле: — Послушай, Лиза, нужно поговорить с Таисой. Может, она тебя приютит? Видишь ли, у нас сейчас такие обстоятельства .. Возможно, тебе лучше некоторое время даже не приходить сюда. . Александр Исаевич тебе все-все объяснит. .

Она очень волновалась, даже руки у нее дрожали, и старалась на меня не смотреть Я встала. В голове у меня что-то не укладывалось: Горобцы, наши самые близкие друзья, гонят меня?!

Я сказала:

— Ничего не нужно объяснять, Софья Исидоровна. Все понятно. Я ухожу, не беспокойтесь.

Она кинулась за мной, что-то говорила мне вслед, а я бежала бегом и не хотела слушать. Ох, Данька, горше всего, оказывается, обманываться в людях. Горше даже, чем хоронить близких.

Письмо семнадцатое

Временно устроилась у Тайсы. Еще ничего не брала из дому. У Тайсы мне долго не жить — сестра ее на меня волком смотрит.

Письмо восемнадцатое

Вот как странно: начала писать письма тебе, потом втянулась так, что и не оторваться, и понемногу все это стало не письмами, а настоящим дневником. А помнишь, еще когда я была в шестом, а ты в седьмом классе, мы с тобой решили писать общий дневник. Чтобы каждый из нас ежедневно записывал все самое важное — и происшествия какие случатся, и мысли, и то, что запомнил и полюбил в книгах. Но почему-то этот дневник у нас тогда не пошел. То есть я помню свои рассуждения по поводу романа Сен-кевича «Без догмата» и что я тогда находила в себе сходство почему-то не с героиней, а именно с героем (теперь уже не помню его имени). Ты меня высмеял, сказал, что девчонка никак не может быть похожа на мужчину, да еще взрослого, и доказал мне это как дважды два. А я на тебя надулась и заявила, что у меня теперь пропала охота писать дневник. Сергей Данилович, который никогда не вмешивался в наши распри, вдруг сказал, что ты неправ и что даже в девочке могут быть какие-то черты, сближающие ее со взрослым мужчиной, что он и сам видит во мне какие-то, хоть и немногие, черты мужского характера.

Я вцепилась в него, очень мне хотелось узнать, что это он во мне разглядел, а он посмеялся: «Уж если ты начала, с легкой руки Сенкевича, заниматься самоанализом, продолжай. Иногда это бывает полезно. Чем яснее человек разберется в самом себе, тем меньше опасность, что он станет дрянью». С этим и ушел в школу. А мы еще долго с тобой препирались и почему-то охладели с тех пор к нашему дневнику. А теперь, как видишь, так пристрастилась писать тебе, что уж и сама не знаю, где кончаются письма и начинается дневник.

Ну, это все рассуждения, я ведь начала сегодня писать, чтобы рассказать о своей встрече.

Вчера во второй половине дня отправилась я к Галке Лялько. Ловкая она дивчина, всегда у нее есть какие-то родственники или знакомые, у которых можно что-то сменять на продукты. Для мамы-Дуси я все нужное через эту Галку доставала. А сейчас я Таисиной сестре задолжала десять штук картошек, и мне во что бы то ни стало нужно было эти картошки отдать.

Галка меня, конечно, презирает за то, что я ни променять, ни продать ничего не могу. «Неспособная ты какая-то!» — говорит она всегда. Ну мы с ней квиты — она меня за неспособность презирает, а я ее — за спекулянтские дела.

Стыдно, конечно, ходить к ней за картошкой, а самой гнушаться этим знакомством, да вот как хочешь, а я такая дрянная натура: картошку есть буду, а дружить с Галкой гнушаюсь, хоть она и сестра Наташки Лялько. Наташку ты, конечно, не забыл, нашу тихоню и чистюлю. Помнишь, мы ее в школе Березкой звали.

Березка с родителями уехала куда-то в Россию, а сестрица здесь живет, и живет, видимо, неплохо: когда я вошла, она чего-то жевала, на столе у нее, понимаешь, вареники стояли — целая макитра, это в наше-то время! Только она их мигом куда-то утащила и даже крошки со стола смахнула.