Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль - Кальма Н.. Страница 55

— Обход! Проверка документов!

— Боши! Боши!

— Господа, они обыскивают даже вещи. А если везешь продукты семье, это тоже запрещено?

— Неслыханно! Самоуправство!

Обход приближается с двух сторон. На площадках — солдаты с автоматами. Первая мысль — выпрыгнуть из вагона на ходу. Переглядываемся с Н. Невозможно. Взорвемся не мы одни. В поезде много детей. Остается ждать. Вот он, «шкурный момент». Блокнот мой наготове. Как только покажется фашистская морда, вышвыриваю. Хочется написать напоследок лирич...

Даня не успел. Они показались неожиданно — двое с разных концов вагона Два купе (в том числе Данино) были как раз посередке и последние в их осмотре. Оба немца молодые, лощеные, в форме СС. Возможно, разыскивали кого-то определенного Всматриваются в лица Долго оглядывают толстуху, хотя с первого взгляда ясно, что это добродетельная мать большого семейства. А может, маскировка? Во всяком случае, ее документ изучают долго. Потом — к Николь и Дане:

— Куда следуете?

— В Тулузу, к родственникам.

Они не спрашивают к кому, их это не интересует, но Даня торопится их предупредить. Немец бегло просматривает документы Николь и Дани и возвращает. Физиономия у него кислая. Видно, надоело рыскать по всему составу. Он спрашивает по-немецки второго:

— Вы уже осмотрели их вещи?

— Нет еще, господин лейтенант.

— Тогда приступайте.

Второму немцу тоже лень копаться во всех этих колбасах и домашних печеньях, которые французы везут в подарок оголодавшей родне. Он наугад ткнул пальцем в чемодан Николь. «Зачем, ах, зачем она поставила его на самом виду!» — тоскливо мелькнуло у Дани.

— Что у вас здесь, мадемуазель?

Даня прикинул: если прыгнуть на того, что пониже, можно сдавить ему глотку, возможно, даже придушить...

Николь чарующе улыбнулась:

— Бомбы, мсье. Показать вам?

Лейтенант презрительно морщится:

— Неоригинально, мадемуазель. Придумайте что-нибудь поновее, а главное — поостроумнее. Уже трижды в этом поезде нам отвечали точно так же и показывали сыры. А еще говорят, что вы, французы, славитесь своим остроумием!

Лейтенант был так задет, что хотел уколоть эту долговязую француженку как можно больнее. Николь раздувает ноздри. Говорит вызывающе:

— Нет, вы все-таки заглянули бы в чемодан. А вдруг там и правда бомбы...

— Кушайте их на здоровье сами,— сухо отвечает лейтенант, и оба немца с достоинством покидают купе.

Даня, закусив губы, смотрит на Николь. «О, чертовка, нахалка, отчаянная голова, погоди, дай срок, я с тобой рассчитаюсь, клятву даю!» — грозят его глаза.

Николь внезапно роняет голову на его плечо, хлюпает по-детски.

— Нервишки! — презрительно кидает Даня, но плеча не отнимает.

— Бедняжечка моя, не плачьте! Они ушли, эти животные, не плачьте же, милочка! — причитает над Николь толстуха.

2. БУДНИ МАКИ

— Девчонок в отряд не берем,— категорическим тоном сказал капитан Байяр.

— А я вовсе и не девчонка! — запальчиво возразила Николь.

— Кто же ты тогда?

— Подпольщица. Член парижской группы Сопротивления. Работала связной. Кроме того, в нашем книжном магазине была явка. Нас с сестрой знают во многих районах Парижа. Неужто Гюстав в том письме, что я вам привезла, не написал об этом? Тогда можете спросить вот его.— Николь ткнула пальцем в Даню.

Он поспешил ей на помощь:

— Это все правда, господин капитан. В Париже мы вместе работали в группе Гюстава. В книжной лавке сестер Лавинь мы все собирались, как в штабе организации. А в последнее время Николь помогала нам в работе с радиопередатчиком. Она очень точная, исполнительная, на нее вполне можно положиться.

— Та-та-та! «Исполнительная», «точная», «можно положиться»! — передразнил его Байяр.— А история с бомбами в поезде, которую вы мне рассказали,— ее тоже сюда прикажешь приплюсовать?! Бравада, девчонство — вот как это называется! Настоящим подпольщикам это не к лицу! Впрочем, может, тебе это понравилось? — Байяр пронзительно глянул на Даню. Потом, заметив, что оба новичка понурились, вдруг смягчился: — Ну ладно, не будем про это, русский. Неплохо, что ты за нее так ааступаешься. Значит, ты надежный друг. Вот что. Во-первых, я не господин, а товарищ. Старый друг Гюстава еще по заводу «Ситроен» (я там монтажником работал). Во-вторых, можешь говорить мне «ты», как коммунист коммунисту, я ведь член партии еще с тысяча девятьсот тридцать шестого, с испанской войны. В-третьих, твою Николь мы пристроим к делу. Но не у нас, а в городе. Здесь мы живем в тяжелых условиях, занимаемся военной учебой, ей будет трудно, да и помочь она нам не сможет. А в Альби у меня есть дружок Риё — у него старая гостиничка «Святой Антоний» и при ней ресторан. Сам Риё уже давно в Сопротивлении и чем может помогает нашему отряду. Вот к этому святому Антонию мы и отправим твою Николь. Для чего? А вот для чего. У Риё часто останавливаются и столуются немецкие офицеры... Ты знаешь немецкий? — уже прямо обратился он к Николь.

— Достаточно, чтобы понимать,— буркнула она, все еще борясь с краской, залившей ей щеки, шею и даже уши. «Твоя Николь», да еще дважды! Как это вынести?!

— Отлично! Это нам и нужно. Будешь передавать нам, если услышишь что-то полезное. Риё уже несколько раз «наводил» нас на бошей, и очень удачно. Мы ему регулярно звоним по телефону, но телефону, сами понимаете, доверяться нельзя, даже если говоришь условным языком. А сам Риё хромой, ему до нас трудно добираться. Вот теперь и будет у нас молодая связная... Подойдет это тебе, подпольщица? — улыбаясь, спросил Байяр.

Николь молча кивнула. Капитан по-своему объяснил ее молчаливость.

— Выдадим тебе велосипед, сможешь сюда ездить, навещать своего русского.

Николь опять вся вспыхнула. Даня отвернулся: ему как-то совестно было смотреть и на нее и на доброго капитана.

Вообще кругом все было не то и не так, как воображал себе еще в шахте Даня. Как всякому очень молодому человеку, далекому от войны, партизанская жизнь, маки представлялись ему в некоей романтико-героической дымке.

Леса, шалаши, «лесные братья», много приключений, много отважных вылазок, много задушевных бесед ночью у костра. В общем, какая-то смесь пионерлагеря, пиратов и Майн Рида.

В действительности же все складывалось очень буднично. Подъем в шесть тридцать, умывание ледяной водой, зарядка, долгие часы военного обучения, много тяжелой физической работы, суровая дисциплина, которую ввел в отряде Байяр (сам он сражался еще в Испании в Интернациональном батальоне и считался опытным командиром).

Стояла зима, бесснежная, но с пронизывающей стужей, ледяными дождями, ранней темнотой. С мечтами о шалашах и кострах тоже приходилось проститься: отряд перешел на «зимние квартиры» — разместился в деревушке близ Лакона и в двух фермах, расположенных на Лакон-ских холмах. Костры же были строго-настрого запрещены: гитлеровцы уже обнаружили два или три отряда по дыму костров, и партизаны потерпели большой урон. КП Байяра помещался на ферме папаши Грандье, человека, мрачного на вид, неразговорчивого, но преданного Сопротивлению. Зато его жена, рыжая и веснушчатая, точно кукушкино яйцо, говорила, бранилась и спорила со всеми по крайней мере за троих. Это она, мамаша Грандье, прославилась однажды среди отрядов маки во всех трех секторах департамента.

Партизаны долго выслеживали крупную дичь — начальника гестапо из К. Выяснили, что он через день ездит на работу в местном полупустом поезде. Решили убить его, когда он совершает этот переезд. Тянули жребий, кому уничтожить гестаповца. Вместе со всеми тянул жребий и папаша Грандье. И вдруг именно ему попалась бумажка с именем начальника гестапо.

На следующий день перед операцией папаша Грандье облачается в свой праздничный костюм.

— Куда? — кричит ему жена.— Ты зачем так вырядился? Хочешь изгадить приличный костюм кровью поганого боша?!