Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982) - Велтистов Евгений Серафимович. Страница 78

Пауза. И новая цепочка букв.

Сухой щелчок заставил меня очнуться: Гарга выключил микрофон. Он видел, что я подавлен, оглушен, только и спросил:

— Ну?

Я не ответил. Слова все были понятны — «гонки», «энергия Галактики», «перестройка Вселенной». Но какое отношение имели эти космические гонки ко мне, к Рыжу, к Каричке, ко всем людям?

Где-то в пустоте летели, ускоряясь вокруг звезд, девятьсот шаров; один из них свернул к Земле. Эта картина, торжественная и захватывающая, теперь казалась мне мрачной, пугающей.

18

Каблуки выбивают дробь. Кружатся расшитые серебром юбки. Взлетают алые косынки. Кто сказал — «рыбья кровь»? — приди сюда, взгляни: в Байкале рыбы живые. Есть на Земле зеленые деревья с красным соком под шершавой корой, есть в море рыбы с алыми плавниками. Скользят в прохладной мгле, выпрыгивают из волн к солнцу, смотрятся в хрустальный лед и завидуют одной лишь рыбачке. Золотому ее загару, белым волосам, бронзовым рукам, бросающим сеть, крепким подошвам высоких сапог. Эй, не зевайте — сеть близка, эй, очнитесь — рука крепка. Вверх — сапог, вниз — сапог, дробь сапог — тра-та-та-та…

Я сижу на омулевой бочке. Нисколько не смущаюсь, что на почетном месте, смотрю пляску, ем уху. Это мой дом. Я пришел сюда вместе с капом и его внуками из пахнущего смолой и свежестью дома, я пришел вместе с его великаном сыном прямо со льда, разминая затекшие ноги, прилетел, скользя над разводами, в воздушном мобиле с шумной гурьбой рыбаков, подкатил в огромном вездеходе, наполненном до краев омулем. Я вошел по каменным ступеням под высокий резной свод зала, сел на бочку, вытянул уставшие ноги. Я могу петь, плясать, есть уху, пить горячий чай. Могу смотреть на белоголовую внучку капа — рыбачку Лену, смотреть на нее и молчать. Рядом со мной иссеченные ветром лица товарищей, красные холмы острова, остроносые музейные лодки, лежащие на песке, и сам Байкал, светящийся под луной, — драгоценный камень в черной оправе сопок.

Но сейчас, сидя за праздничным столом, я был далеко от этих людей; был в пустом космосе, один среди миллионоглазых звезд, и еще дальше — на пустынной планете под холодным красным солнцем. Я стоял на горе, где не было ни куста, ни травы, ни крохотного ручья, ни зверя, ни птицы, ни даже маленького трудолюбивого муравья, — лишь хаос сверкавшего камня окружал меня. Искры, лучи, водопады ярких огней рождались каждое мгновение, заполняя все пространство. И в этом изменчивом мире рядом со мной возникла странная фигура примата. Я не мог рассмотреть его из-за яркого блеска, но ясно видел мастерски отшлифованную трехгранную призму, которую он принес с собой, и обрадованно сказал себе: вот он, новый Ньютон. Сейчас он соберет воедино всю радугу и откроет новый луч — наш солнечный свет. Но примата беспокоило другое. Он оттолкнулся от скалы и стремительно унесся вверх…

— Очень жарко за Байкалом? Вы ведь недавно приехали…

Внучка капа белоголовая Лена вызывала меня с далекой планеты приматов. Я сказал:

— Кажется, двадцать пять на станции.

— Вот безобразие! А мы мерзнем.

— А мне мороз нравится: легко дышится.

— Конечно. Вы ведь оттуда, из лаборатории Гарги. Я ничуть не обиделся, а она покраснела и торопливо сказала:

— Извините. Я никак не пойму, зачем для бессмертия нужен мороз. Лично мне он надоел за зиму.

— Холод, наверно, нужен облаку — оно привыкло к нему на своей планете, — сказал я. — А бессмертие — никому.

Лена рассмеялась:

— Точно, никому! Ты молодец, парень! «…Приматы любили холод своей красной звезды, стал думать я дальше, возвращаясь на далекую планету, — и под ее лучами смотрели свои космические драмы. На сценах их театров в битвах с безобразными чудовищами, с клейкой, смертельно обжигающей массой, с щупальцами бегущих деревьев побеждал сверкающий герой и его верный механический робот. Герой возвращался из космоса на родную планету, и ученые, усадив его на почетное место, спрашивали друг друга: «На сцене мы или на галерке бесконечного мира Вселенной?..»

— Любопытно, как можно заморозить весь Байкал? Ты не знаешь?

Я ответил Лене, что не знаю.

— Ну ветер, ну облака, ну течения — это мы умеем, — говорила Лена. — Я ведь синоптик. А как заморозить — ума не приложу.

Ах, вот что — синоптик. Вот почему ты сердишься, даже слезы на глазах блеснули, когда сказала: «Вот безобразие». Я согласен с тобой: это облако-разбойник. Ну да ничего, оно получит по заслугам, и мы разморозим море за одну секунду!

— В свое время узнаем, — сказал я, — как это делается.

— Слушай! — Лена дышала мне в ухо. — Слушай, я тебе откроюсь: я не люблю твоего дядю. Иногда просто ненавижу.

— Он этого не заслуживает, — признался я.

— Ты знаешь, у нас ничего не работает — ни телефон, ни радио, ни видеофоны. Сидим как в осаде из-за этого облака. Какая-то дикость.

…«На сцене мы или на галерке?..» Приматы цитировали своих поэтов, чтобы потом уничтожить их. Однажды, когда наступила ночь, они объявили новую эру слияния живого и неживого. Армия роботов была готова уничтожить поэтов и философов, ученых и актеров, школьников и их учителей, чтоб создать единый тип логически мыслящего примата. Поэты бежали и были убиты все, кроме группы подопытных. А новый примат так возгордился своей властью и разумом, что поклялся достичь дна Вселенной…»

— А ты видел первого бессмертного? — спросила Лена.

— Нет, он спал. По-моему, он какой-то чудак.

— По-моему, тоже. А Гарга? Он ведь большой ученый?

— Наверно, — сказал я.

— И все-таки Килоу бессмертный. Что это такое — бессмертный?

— Не знаю, — сознался я. — Мне кажется, это какая-то ерунда.

«…Они считали себя бессмертными, и их цель была ясна, как формула: завоевание новых миров. В списке среди тысяч обычных звезд в одном из участков неба значилась под своим номером и желтоватая звезда — наше Солнце. Приматы послали сюда новейшую модель космического разведчика — облако…»

А Лена опять плясала, и улыбалась, и махала мне рукой, и я подумал, что все уже напелись и наплясались вдоволь, даже кап неуклюже приседал в мохнатых унтах и, не выпуская трубки из зубов, вскрикивал «эхма!», а я все сижу на месте с отсутствующим видом. И когда пляска кончилась, я взял у одного парня гитару и спел «Прощальную гравилетчиков». Рыбаки внимательно слушали эту грустную песню. Мне пришлось петь еще раз, а они подпевали: «А если, а если, а если придется в туманность лететь…»

А потом начались старинные, протяжные песни. Голос мой тихонько вплетался в общий хор, и хотя слова я знал не все, но мелодию чувствовал — я как бы вспоминал что-то знакомое и забытое.

Лена спросила про мою песню:

— Сам придумал?

— Нет, не сам. Это Каричка.

— Она твой друг?

— Да. И еще ее брат Рыж.

— Рыж? Смешное имя. А кто он?

— Он доктор техники.

— А… Я думала, он как мой брат Мишутка.

— Да, он такой же. Просто я его зову доктором.

И в эту минуту мне захотелось стать маленьким! Таким, как Рыж.

Я вспомнил, о чем мечтал больше всего в детстве. Летать, раскинув руки, быть невидимкой, ехать на тигре по городу, никогда не умереть, иметь всесильного робота-друга, похожего на меня, улететь с папой и мамой на Марс, быть большим. Быть большим… Вот я уже большой и снова хочу стать маленьким.

Но мне нельзя быть маленьким: над моей головой висит ледяной шар.

— Когда ты пришел, многие думали, что ты сухарь. Ну, как и другие в этой лаборатории — они будто марсиане: смотрят на тебя и ничего не понимают. А я, как увидела тебя, сразу сказала: нет, он настоящий парень.

— Спасибо, — отвечаю я Лене.

Лучше бы я был, как они. Я не сидел бы тогда с Леной, но, наверное, мог освободить пилота Сингаевского.

Не заметил, как опять задумался.