Семь царских камней - Хауген Турмуд. Страница 28

Николай выглянул из подъезда на улицу. Никого.

— Я знаю, ты там, — сказал он в глубь подъезда.

Никто не отозвался.

— Выходи! Что ты хотел мне сказать?

Тишина.

Николай медленно прошел во двор. Над ним отворилось окно, оттуда послышался смех и крики, но окно тут же захлопнули. Лишь ветер с протяжным стоном гнал перед собой снег.

Слева тянулась высокая изгородь с замерзшими кустами. Справа желтела стена дома. Все окна были освещены. На первом этаже свет был белый, на втором — желтоватый. Странные цветные вспышки освещали окна третьего этажа, на четвертом окна были бледно-серебристые.

Чьи-то следы вели к мусорным бачкам, что стояли у изгороди, шаг был очень широкий. Наверное, где-то там и пропал его таинственный доброжелатель, который хотел предупредить его о грозящей опасности. И вдруг Николай вспомнил. Голос в телефоне! Ведь это был тот же голос. В этом не было никакого сомнения!

Николай задрожал, ему захотелось, чтобы над ним снова отворилось окно, хотелось снова услышать смех. Он не мог больше выносить жалобные стоны ветра, шорох снега и темноту вечера. Они обступили его со всех сторон и прижали к стене. «Я не хочу этого», — думал он. Но сам толком не знал, чего он не хочет.

Он выбежал из подъезда и помчался по улице. Он знал, что останавливаться нельзя, что невидимая, бесшумная опасность преследует его по пятам. Однако в любую минуту она могла воплотиться в живое существо и наброситься на него. У него была надежда, только пока он бежал, бежал все скорей и скорей. На освещенном перекрестке у Майорстюа он почувствовал, что совсем потерял силы, но наваждение как будто кончилось. На Киркевейен было полно машин. Темноту разгоняли фонари, сверкала реклама, люди толпой спешили в метро, шли по улице.

Николай остановился. Дыхание постепенно успокоилось. Он смог обернуться. Улица, по которой он бежал, была пуста. Она существовала как будто независимо от освещенного перекрестка и потока машин на Киркевейен.

Николай долго стоял на перекрестке и пошел дальше, лишь когда окончательно замерз от холодного ветра.

Такси остановилось перед жилым домом на Грюннерлёкка. Флоринда долго искала глазами зеленый фасад. К ее удивлению, он оказался желтым. Видно, его перекрасили с тех пор, как она была здесь в последний раз. Когда же это было?

— Прошу прощения, — извинилась Флоринда, когда голос шофера достиг наконец ее сознания. Она порылась в сумочке, ища деньги. Ей было досадно — шофер наверняка счел ее выжившей из ума старухой. Флоринде не нравилось, когда о ней так думали.

Словно подтверждая ее подозрения, шофер предложил:

— Помочь вам дойти до подъезда?

— Я полагаюсь на собственные ноги. Они еще ни разу не подвели меня за последние восемьдесят семь лет, — резче, чем хотелось бы, ответила Флоринда. Она тихонько вздохнула — не стоило так резко отвечать шоферу.

Она открыла дверцу и легко вышла из машины. Тротуар был скользкий. К своему ужасу, Флоринда обнаружила, что забыла надеть теплые сапоги. Она так спешила, что выбежала из квартиры в легких туфлях.

Флоринда мысленно посмеялась над своей рассеянностью и осторожно пошла к подъезду. Ее раздражало, что таксист до сих пор не уехал. Она была уверена, что он следит за ней, готовый помочь ей в любой момент. Она спокойно дошла до подъезда, однако он оказался запертым, а надписи с фамилиями у звонков были содраны или зачеркнуты.

«Мог бы открыть подъезд или хотя бы приклеить бумажку со своей фамилией», — подумала Флоринда. К счастью, она помнит, что он живет на втором этаже справа. Она сердито нажала кнопку звонка. Никто не ответил, но она услышала слабое гудение и успела повернуть ручку, пока оно не прекратилось.

Больше всего она боялась, что с возрастом станет двигаться медленно и неловко. Однако ее опасения пока были напрасными. Каждый день Флоринда подолгу ходила по квартире, приводя в порядок свои мысли и воспоминания. Она ежедневно занималась вышиванием и много писала, пальцы у нее были по-прежнему гибкие и подвижные. Флоринда знала, что у нее могут разболеться руки, болезнь, которая в их семье передавалась по наследству. Она всю жизнь помнила руки своей старой тети, которая однажды хотела поднять ее к себе на колени. Маленькая Флоринда испуганно закричала, когда к ней прикоснулись тетины пальцы — это были не пальцы, а страшные скрюченные когти.

Дверь в квартире на втором этаже была открыта, и по площадке разносился приятный запах.

— Владимир! — позвала Флоринда.

Язык с трудом произнес русское имя. «Какой позор, — подумала она, — мне уже трудно говорить на своем родном языке». По-русски Флоринда говорила только с Владимиром, да и то он всегда старался перейти на норвежский, жаловался, что у него начинает болеть голова и разрывается сердце, когда он слышит, как в устах Флоринды их любимый язык лишается своей поэзии.

Владимир вышел в прихожую. Ее имя прозвучало, точно стихотворная строчка. Никто не произносил его так, как Владимир.

Он улыбался, глаза у него по-прежнему были молодые и ясные, а вот волосы поредели и поседели. Борода, которая в их последнюю встречу еще была темная, стала почти белой.

Он обнял ее, и она прислонилась к нему.

— Ах, Флоринда, Флоринда, почему ты так редко приходишь ко мне?

— Ты сам знаешь.

Владимир чуть отстранил ее от себя и серьезно посмотрел ей в лицо. Флоринде было приятно чувствовать на себе его взгляд.

— У тебя неприятности, — сказал он. — И серьезные. Что-нибудь с Идун?

— Нет… Да… Не знаю… Как бы тебе это объяснить… Мне нужна твоя помощь или хотя бы добрый совет.

Лицо его просияло.

— Я рад, что ты пришла именно ко мне. Сколько лет мы знакомы? Сорок?

Флоринда невольно улыбнулась:

— Ты прекрасно знаешь, что не сорок, а уже почти шестьдесят!

С Владимиром познакомилась Идун, когда она была совсем маленькая. Владимир родился в Норвегии, но был самый русский из всех русских знакомых Флоринды. Он никогда не был в России, однако знал о ней больше, чем кто бы то ни было, Он рассказывал о природе России, о ее городах так, словно бывал там.

— Россия для меня — это прекрасная поэма, — говорил он. — Я всегда душой нахожусь в России.

— Почему же ты не поедешь туда? — спросила однажды Флоринда.

— Боюсь, что она окажется не такой прекрасной, какой я сочинил ее для себя, — со слезами на глазах ответил Владимир.

— А что если она еще прекрасней?

Он покачал головой:

— Нет, Флоринда, я боюсь потерять ее навсегда.

Когда сорок лет назад Идун уехала, Владимир долго пропадал. Его нельзя было застать дома, и никто не знал, где он скрывается. Потом он пришел к Флоринде, и она поняла, что он пережил большое горе. Он похудел, побледнел, его темные, блестящие глаза провалились. Он весь дрожал, и у него подкашивались ноги. Флоринда не успела подвинуть ему стул, как он оказался на полу. Только тогда она поняла, что он просто наголодался. Он никогда не рассказывал, где был, что делал и о чем думал все это время. Еще много лет после того он не говорил об Идун. И Флоринда тоже не упоминала о ней, боясь причинить ему боль.

— Заходи и садись, — пригласил Владимир. — Сейчас будет готов чай.

Владимир жил в трехкомнатной квартире, где все дышало Россией.

Он провел Флоринду в гостиную. Две стены здесь были заставлены книгами о России и произведениями русских писателей на их родном языке. Владимир очень часто их перечитывал.

Когда-то давно отец Владимира торговал русским чаем не только в Норвегии, но и по всей Европе. После революции его торговые связи нарушились, и он решил не возвращаться в Россию.

Мать Владимира давала уроки музыки, у семьи были небольшие сбережения и они с трудом сводили концы с концами. Потом один знакомый принял отца на работу в свой обувной магазин, и жить стало немного легче.

Рассказы Флоринды пробудили в Идун тоску по стране, которую в конце концов ей непременно захотелось увидеть. Родители Владимира тоже много рассказывали сыну о России, и Флоринда с тревогой следила за ним. Однако у него эти рассказы не вызвали желания увидеть эту страну своими глазами.