Колумб Земли Колумба - Вяли Хейно. Страница 5

Казалось, ольха прислушалась к ее совету. Она снова повернула обломанный конец ствола вперед, как форштевень, и опять гордо подняла ветку, словно парус.

— Счастливого пути, ветка! — крикнула Кирсти ей вслед и засмеялась. — Счастливого пути!

Потом Кирсти снова посмотрела на берег. Но уже не назад, а вперед.

— Ну, а мне теперь уже идти недалеко, — сказала Кирсти. — Совсем недалеко…

И она двинулась вперед. Правда, на четвереньках, но все-таки вперед. Потому что хотя Кирсти и маленькая, но она человек и должна перейти мост.

«Домашние причины»

I

— Но де-точ-ка, почему тебе сегодня не нравится эта жареная рыба? — озабоченно спросила мама за обедом.

Вообще-то не могло быть и речи, чтобы рыба не нравилась Тойво, каким бы образом она ни была приготовлена. Но сегодня он рассеянно возил вилкой по тарелке лишь потому, что, во-первых, был страшно сердит на эту старую вредину Усталь, а во-вторых, он все время размышлял. Голову Тойво занимали мысли, разбегавшиеся в двух направлениях: одно — как бы это «показать» старухе Усталь, а другое — как бы не показывать матери свой школьный дневник. Потому что в дневнике красовалась очередная двойка по истории. И именно из-за того, что учительница Усталь решила доводить Тойво.

«Культурный человек должен знать, каким был процесс развития человечества, — говорит отец. — Зная и понимая историю человечества, мы можем лучше понять и оценить процессы и тенденции, которые происходят и проявляются в наше время». Несмотря на такое исчерпывающее объяснение, смысл и необходимость зубрежки истории не стали для Тойво более ясными и приятными. Наоборот, всякие там цари и князья с их сегодня возникающими и завтра заканчивающими свое существование государствами и бесконечными разбойными набегами сделались почти личными его врагами, которых он терпеть не мог и о которых ничего не желал знать.

И хотя отцу в истории все было ясно, и он знает ее вдоль и поперек, эти знания не помогают ему в достаточной мере понимать и хотя бы немного глубже объяснять Тойво «тенденции и процессы», которые «происходят в нашей современности и проявляются» в атомных лабораториях наших физиков. А уж если папаша сам возьмется, например, хотя бы за починку своей настольной лампы, то еле сдерживаешься, чтобы не засмеяться вслух. Вот Тойво, безусловно, станет физиком и исследователем атома, и к этой области знаний ни Рюрик, ни его величество Павел I не имеют ни малейшего отношения. Они и им подобные вовсе не нужны исследователю атома.

Без основательного образования к атому и его ядру не подступишься. Это Тойво понимает. Математикой и физикой он занимается с таким усердием, что в классе никто не может с ним сравниться. И с другими предметами дело обстоит не так уж плохо, хотя могло бы быть и получше. Только по этой окаянной истории он постоянно держался на грани тройки с двумя минусами до тех пор, пока историчка Усталь не прочла ему на уроке очередную нотацию и, словно бы в компенсацию за свои муки, не влепила в дневник Тойво двойку.

Будучи школьником опытным, Тойво выслушал нотацию вполуха, а на двойку лишь усмехнулся. Правда, мать дома не усмехнулась, однако с матерью можно договориться. Но когда учительница Усталь и на следующем уроке опять вызвала Тойво к карте и, само собой разумеется, влепила ему новую двойку, Тойво стало не до усмешек.

Эта история уже попахивала издевательством! На третьем уроке истории он шел к карте, как Джордано Бруно на костер. Правда, его жертвенную самоуверенность на мгновение поколебала мысль, что можно было бы все-таки вызубрить урок и хронологическую таблицу, но запоздалые мысли слишком бесплодны, чтобы из-за них долго огорчаться. И в конце концов, говорят: бог (которого нет) троицу любит. И если мучительница-историчка получает удовольствие, пусть!

Тойво почувствовал, что теряет почву под ногами, когда учительница и на следующем уроке вызвала его. В четвертый раз подряд! Это было неслыханно, и по всему классу прошел шорох. Тойво был нем и неподвижен, как один из тех несчастных фараонов, забальзамированных пять тысяч лет назад. Он стоял даже не моргая, но внутри него все бушевало. И вот теперь плата за игру в мумию красовалась у него в дневнике. Тойво положил вилку на тарелку и поднялся из-за стола.

— Спасибо, — сказал он. — Я больше не хочу.

— Но почему, деточка?

Момент был подходящий. Тойво достал из портфеля дневник.

— Что это? Опять? — Мать повысила голос.

— Она надо мною издевается! — воскликнул Тойво намеренно трагическим тоном.

— Как это издевается? — Мать не давала просто так сбить себя с толку. — Разве может учительница ставить двойки, лишь бы поиздеваться над учеником, который знает предмет в предусмотренном объеме?

— Она спрашивает меня уже четвертый раз подряд! — объяснял Тойво, возмущаясь. — Понимаешь, четыре урока подряд: «Тойво, встань, пожалуйста…», и требует от меня какой-то ерунды, какой-то глупой, бессмысленной, противной…

— Какой у тебя тон, Тойво?

— Эта вредина меня измучила, она… пытает, будто сейчас темное средневековье… С ума можно сойти!

— Но… но! — сказала мама и закрыла дневник. — Я опасаюсь, что насчет темного средневековья у тебя с папой будет не слишком приятный разговор.

— Да я-то в чем виноват, мам! В чем я виноват? Она надо мной измывается, и я же еще виноват!

— В чем ты виноват, мы обсудим, когда папа вернется домой. А теперь, пожалуйста, садись за стол и поешь как следует.

— А вот и не сяду. И есть не буду! — объявил Тойво.

Мать посмотрела на сына долгим взглядом. Потом сказала тихим, слишком тихим и низким голосом, словно бы спрашивая у себя самой:

— А не кажется ли тебе, Тойво, что… а вдруг мы воспитывали тебя недостаточно хорошо и строго? И с твоей классной руководительницей я уже давно не разговаривала…

Лицо Тойво покраснело. Даже зубрежка распроклятой истории была ему менее неприятна, чем мамина манера как бы советоваться с ним в подобных случаях по так называемым вопросам его воспитания. И уж если дело доходило до этого, он считал за лучшее выказать вынужденное послушание, чтобы избежать еще более основательного развития темы воспитания в присутствии отца и при его участии. Но сегодня Тойво слишком взвинтил себя, чтобы мудро отступить.

— Не стану я есть! — заявил он с возрастающей воинственностью. — У меня кусок в горло не лезет, стоит мне подумать об издевательствах Устальши. Ты думаешь, мам, что этим она ограничится? Как же, жди! Теперь еще всех на меня натравит. Начнутся классные собрания, и пионерские сборы, и советы отряда… и… и из физического кружка выгонят, и на теннисе поставят крест, и… Ах!.. — Тойво шмыгнул носом. Так подумав обо всем этом, он был весьма недалек от слез. — И все из-за чего? Все только из-за каприза исторички Усталь!

— Ну, ладно, Тойвокене, — смягчилась мама. — Хорошо. А теперь — ешь. На сей раз я еще подпишу… Но ты же сам понимаешь: придется все старательно выучить, ты ведь уже большой и самостоятельный!

— Но она же опять спросит меня на следующем уроке! И снова влепит двойку!

— Тойво, пусть эта двойка будет у тебя последней. Так что больше ни одной двойки! Обещаешь? Иначе нам не миновать разговора с отцом.

— А если она поставит?

— Тойво, ты уже большой мальчик, должен понимать, что если мы с отцом позволяем тебе иной раз вести себя более свободно, чем уместно в твоем возрасте, то лишь исходя из предположения, что ты не будешь злоупотреблять нашим доверием. Так мы считали. Но сейчас я сомневаюсь не переоценили ли мы твоей, так сказать, врожденной интеллигентности?..

Тойво повернулся к матери спиной и зашагал вон из столовой. Дверь за собой он захлопнул не так, как подобает интеллигентному человеку.

II

— Ну, что это такое, Тойвокене? — ласково выговаривала мать. — Вбиваешь себе в голову какую-то глупость и упорствуешь!