Это было на Ульяновской - Ленкова Антонина. Страница 14

— Ты почему плачешь, мама? Мне страшно, когда ты плачешь.

— Я уже не плачу. Видишь — я вытерла слезы. Спи, родная.

— Мне холодно. И еще — мне очень больно. У меня все болит. Почему, мама? Разве в меня тоже стреляли?

Ее личико вдруг побелело, глаза закатились, дыхание исчезло.

— Доченька моя! — закричала мать и схватила девочку на руки.

Но Валя была жива. Глубокий обморок сменился сном. И тогда забилась в рыданиях мать…

Неслышно вошедшая в дом Надежда Ивановна молча постояла в дверях, понимая, что нет таких слов, которыми можно утешить сестру, вздохнула горестно и тихо вышла.

Лютое горе вошло почти в каждую семью, и в каждой семье переживали его по-своему. Перепуганная Лиля металась вокруг матери, а та лежала на постели неподвижная, безразличная ко всему на свете. Без слез и без сил. Не было теперь у Анны Ивановны ни мужа, ни сына.

Окаменела в своем горе Ольга Федоровна Нейгоф. Неестественно выпрямившись, сидела она за столом, глядя куда-то сквозь стену. Крепко обняв ее за плечи, стояла Нина. Было совсем уже темно, когда ей удалось наконец привести в чувство мать, уложить в постель.

— Поплачь, мама, тебе станет легче. Поплачь!

Но слез не было, сна тоже. Лишь огромное, леденящее душу горе. Жизнь потеряла с этого дня смысл. Стала ненужной.

Никто не спал в ту страшную ночь. Ни умом, ни сердцем невозможно было примириться с потерей самых близких людей, с тем, что никто из них не войдет больше в дом. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Они мертвы. Но даже к мертвым, к ним нельзя подойти, даже мертвых их нельзя обнять. Слышите? Это постукивают о камни мостовой кованые сапоги фашиста, мерно, как маятник, шагающего взад-вперед по родной их улице, перед домом, во дворе которого совершено страшное злодеяние.

Не смыкала глаз и Надежда Ивановна — где Саша? Может, и его нет в живых? Ее единственного сына, единственной ее радости?..

VIII

Но Саша Дьячков, Яшка и все семиклассники, работавшие на колхозных полях самого восточного в области Ремонтненского района, были живы и здоровы. Когда пришла весть о сдаче Ростова и поползли слухи, что фашисты высаживают десанты парашютистов далеко за линию фронта — неровен час забросят и в эти края, — председатель колхоза сказал завучу:

— Прости, Николай Петрович, только у меня от своих забот голова трещит. Бери-ка ты свою ребятню да уходи с ними от греха подальше. Все, что можем, дадим в дорогу. Быков самых лучших, подводу самую крепкую, бочку с водой, продукты…

Вернувшись из правления, Ведерников подозвал Сашу Дьячкова, Яшу Загребельного, Володю Давлятова, Володю Ливенцова:

— Вот что, ребята, вы у меня самые старшие, самые сильные. Помогите мне и двум нашим учительницам сохранить детей. Некоторые домой рвутся — этого нельзя допустить: в Ростове фашисты. Мы пойдем на восток. Пойдем по безводным, горячим калмыцким степям. Не буду от вас скрывать — шастает там какая-то банда. Особенно бояться нечего — их уже ловят. Главная наша задача — поддерживать железную дисциплину на всем пути. А путь неблизкий. Да и ехать нам не на поезде, не на машине — на быках, они же, сами понимаете…

— Известное дело: МУ-два, — рассмеялся Яша.

Николай Петрович даже обрадовался этому беспечному, вроде бы и некстати прозвучавшему смеху. Он посмотрел на озорного паренька, который всегда чем-то ему нравился — открытостью, что ли? — и продолжал:

— Пожитки наши будет куда положить. Кто прихворнет или пристанет — место на подводе найдется. А вообще-то — пешим ходом. Тут нужны будут шутка, песня, бодрое слово. И гитара твоя, Яша. За девчат я не беспокоюсь, они посознательнее, а вот с мальчишками что делать — ума не приложу. Все на фронт собрались.

— Не беспокойтесь, Николай Петрович, — сказал Саша. — Мы задачу поняли.

Сборы были недолгими. Наутро несколько подвод, поскрипывая, выехали на большак. Под гитарный перезвон зазвучал хрипловатый Яшин голос:

Песню подхватили, и она пошла вместе с ребятами в долгий и трудный путь.

На следующий день в небольшом лежащем на пути поселке пришлось расстаться с Сашей Дьячковым и Володей Ливенцовым. Они подошли к Николаю Петровичу в сопровождении пожилого старшины, на выцветшей гимнастерке которого золотились две нашивки за ранения:

— Мобилизовали нас, Николай Петрович, — доложили ребята.

И по тому, как посмотрел на них завуч, поняли: догадался, что добровольцами вызвались его помощники. Он и сам бы ушел, да на кого такое войско оставишь?

— Возвращайтесь живыми, — сказал он им на прощание и горячо обнял.

Теперь вся надежда была на Яшку и на Володю Давлятова. Они это понимали, ко всем поручениям относились с полной серьезностью и неукоснительно их исполняли. Полностью разделяли тревогу учителей, когда речь заходила о бандитах — отбиваться-то нечем. Да и некому. Но в разговоре с ребятами Яшка хохотал на всю степь:

— Ха, бандиты! Пусть они нас боятся. Вон нас сколько — дивизия!

Однажды они встретили отряд военных, выехавших, как оказалось, на поимку бандитов. Отряд насчитывал всего человек двенадцать, но кони у них — огонь, от таких не уйдешь. И запасные есть — как раз два. Для него, Яшки, и для Володи. Как бы это командиру намекнуть, что они ничуть не хуже умеют ездить на конях, чем его бойцы, — зря, что ли, в колхозе два месяца работали? Кто коней купал? Яшка. Кто за почтой мотался, повестки развозил? Опять же он.

Будто подслушав эти его мысли, молоденький лейтенант задумчиво оглядел ораву запыленных, почерневших на безжалостном солнце ребятишек и сказал Николаю Петровичу:

— Держитесь к нам поближе. А для связи дайте пару пацанов постарше да посмелее. Идет?

И Яшка с Володей, гордые, что выбор пал на них, поступили в полное распоряжение командира отряда. Теперь можно было идти хоть на край света! Бандиты нипочем, и заблудиться опасности нет — шли по компасу и военным картам.

— Вода скоро, — заглянув в карту, сказал однажды лейтенант, — можно и на ночлег располагаться. Может, люди есть — юрты обозначены.

— А вон они виднеются, — приподнявшись на стременах проговорил Яша. И, пришпорив коня, поскакал первым.

Выстрел он услышал позже. Сначала что-то резко ударило по пальцам, сжимавшим повод, и в первый момент они будто онемели. Лишь когда потекла кровь, обожгло болью.

Их взяли быстро, бандитов, засевших в юртах и храбрых лишь при встрече с безоружными. Взяли без потерь, если не считать покалеченных пальцев на правой Яшкиной руке.

— Вот ты и отвоевался, браток, — сказал Яшке лейтенант и, поймав его недоуменный взгляд, пояснил: — Рука-то заживет, да только с такими пальчиками на фронт не берут.

Ну, это мы еще посмотрим! И Яша терпеливо подчинялся требованиям Мелиции Михайловны, которая, по его мнению, гораздо чаще, чем требовалось, промывала и перевязывала его рану, приняв на себя обязанности врача.

Красноармейский отряд проводил ребят до самой Волги. Переправившись на левый берег, повернули на север. И то ли потому, что повеяло прохладой — был уже конец августа, — то ли почувствовали наконец, что поход близок к завершению, идти стало легче. Все повеселели, и только Яшка был мрачнее тучи. На клочки разорвал бы он тех бандитов за свои пораненные пальцы! Хоть бы в левую, гады, попали, а то ведь в самую главную. Теперь он ни к какому делу не пригоден…

Но дело нашлось и для Яши. Когда добрались до Саратова, Николай Петрович, распределяя ребят по школам фабрично-заводского обучения, упросил дирекцию зачислить Загребельного Якова в группу поездных кочегаров.

Ни за что не поверили бы мальчишки с Ульяновской улицы, будь они живы, что это он, озорник и непоседа Яшка, распекает на собрании нерадивых и шалунов. А как же иначе? Он теперь комсомолец. Комсорг группы. И ответствен за каждого не перед кем-нибудь, а перед Сражающимся Отечеством!