Ромен Кальбри - Мало Гектор. Страница 17

— И все же я меньше боюсь моря, чем брата Симона. Разве он человек? Он — мешок с золотом.

— Я ночей не сплю — все думаю об этом! И даже не так волнуюсь из-за всего, что приходится выносить моему бедному мальчику, как из-за того, во что он может превратиться, живя с таким человеком. Братья Леге вспоминали о нём на днях, говорят, у него не меньше трехсот тысяч франков. Честным путем при его жалованье нельзя нажить таких денег. Ах, зачем я согласилась отдать ему Ромена на целых пять лет!

— Неужели ты не можешь взять мальчика обратно?

— Если я его заберу, Симон рассердится. Заставит меня платить неустойку, а где мне взять денег? От него всего можно ожидать. Но теперь я хоть повидаюсь с моим мальчуганом…

— Тогда в субботу вечером я принесу тебе горшок масла. Передай его от меня Ромену. Его небось там плохо кормят.

Тетя ушла, а мама принялась готовить ужин. Аппетитный запах жареного картофеля напомнил мне те дни, когда я, голодный, возвращался из школы.

Мама села за стол, я видел ее лицо, хорошо освещенное свечкой. Ужин ее был недолог. Она часто переставала есть и задумывалась, устремив глаза в пространство, словно поджидая кого-то, или во вздохом смотрела на пустое место за столом, где я когда-то сидел против нее. Бедная дорогая мама! Я как сейчас вижу перед собой ее милое лицо, такое печальное и кроткое. Она думала обо мне, горевала в одиночестве, а я был тут, в трех шагах от нее, и не мог броситься к ней, застывший, скованный своим проклятым решением.

Между тем мама, всегда любившая чистоту и порядок, поставила все на место, вымыла тарелку и вытерла стол. Потом встала на колени у изображения святого Ромена, висевшего на стене, и принялась горячо молиться.

Ромен Кальбри - i_016.png

Сколько раз стояли мы с ней вдвоем на этом самом месте, в этот самый час и просили бога сохранить жизнь моему отцу…

Услыхав знакомые слова молитвы, которые мы так часто произносили вместе, я тоже опустился на колени и тихонько повторял их за ней. Только не имя моего отца было теперь на дрожащих устах матери, а мое.

Ах! До сих пор не могу понять, как я удержался и не бросился к ней в ту минуту!

Глава VIII

Я заснул весь в слезах и спал под домашним кровом куда менее спокойно, чем накануне среди лугов Доля. Еще до рассвета, как только прилив начал биться о прибрежные скалы, я тихонько выбрался из «рубки».

Вчера, когда я в четыре часа дня пришел домой, морской отлив только начинался, и теперь прилив говорил о том, что скоро наступит день, а я очень боялся, как бы меня не увидел кто-нибудь из соседей.

Строя планы своего путешествия, я не думал, что мне будет так тяжело покидать родной кров; дойдя до терновой изгороди, отделявшей наш дом от ланд, я невольно остановился и обернулся. Сердце мое разрывалось от горя. Петух кричал в нашем курятнике, собаки соседей, разбуженные моими шагами, надрывались от лая. Я слышал, как они гремели цепями, бросаясь в мою сторону. Занималась заря, узкая белая полоска света мерцала над вершинами скалистого берега, и наш домик на этом фоне казался совсем черным.

И мне вспомнилось все мое детство с того времени, как я стал понимать окружающее. Вспомнилось, как мой отец по ночам брал меня на руки, ходил со мной по комнате и, стараясь убаюкать, напевал песенку:

Гравий шуршит по земле,
Тир-лир-лир…

Вспоминалась пойманная мною чайка со сломанным крылом, которая стала ручной и ела из моих рук; вспомнились ночные бури, когда мама не могла спать, боясь за отца, ушедшего в море, и мы молились с ней перед мерцающей восковой свечкой. Я был свидетелем всех ее мучений и тревог, и вот теперь, если я уеду, она снова будет страдать из-за меня. Покинуть ее… да ведь это настоящее преступление!

Маяк погас, и казалось, море светится под еще темным небосводом. В деревенских домах из труб потянулись кверху столбы желтого дыма. Раздался стук сабо по каменистым улицам. Деревня просыпалась.

А я все сидел, скорчившись на склоне среди кустов терновника, в нерешительности и сомнении, несчастный, подавленный и недовольный собой. Жажда приключений, смутная надежда самому выбиться в люди, не прося ни у кого помощи, врожденная любовь к морю, заманчивое будущее — все толкало меня прочь из Пор-Дье. Привычки, детская робость, естественная в моем возрасте, вчерашние испытания, а прежде всего любовь к матери тянули меня обратно к дому.

В церкви зазвонили колокола. Не успели смолкнуть его звуки, как мама открыла дверь и появилась на пороге — она шла на работу. Но где она будет сегодня работать? В нашем поселке или наверху, в предместье, где жили крестьяне, занимавшиеся земледелием на равнине? Если в поселке, то она сейчас спустится вниз к морю; а если в предместье, то поднимется наверх и пройдет как раз мимо того места, где я сижу. Сердце мое сжалось от мучительного беспокойства, я был очень взволнован и не знал, на что решиться. Но судьба захотела, чтобы мама в тот день работала в поселке, и мне не пришлось бороться с искушением броситься ей на шею.

Когда я услышал, как за ней со скрипом захлопнулась калитка, я вскочил, чтобы еще раз посмотреть на нее. Но не увидел ничего, кроме ее белого чепчика, мелькавшего в просветах между ветвями.

Солнце взошло над скалами и теперь хорошо освещало наш домик. Под его лучами мох на соломенной крыше казался чудесным зеленым бархатом, и на нем были разбросаны пучки желтых цветов. Подул легкий ветерок, он принес с собой утреннюю свежесть и запах моря; даже сейчас, рассказывая свою историю, я ощущаю на лице это дуновение и легкий вкус соли на губах.

Но я не хочу слишком долго предаваться воспоминаниям, которыми невольно увлекся.

Я покинул родной дом так же, как покинул Доль, то есть бегом, и бежал до тех пор, пока у меня не перехватило дыхание. Стремительный бег помогает заглушить сердечную боль, но размышлять можно только в спокойном состоянии. А мне было над чем подумать. Я ушел из дому, но ведь это еще не все; добраться до цели — вот в чем главная трудность.

Я уселся возле какого-то плетня. Место было пустынное, и я не боялся с кем-нибудь встретиться. Только вдали на скалистом берегу моря виднелась фигура таможенного сторожа, которая вырисовывалась на ярком фоне восходящего солнца.

После долгих размышлений я решил не идти по большой дороге, как предполагал раньше, а направиться вдоль морского берега. Двухдневный опыт показал мне, что большие дороги мало пригодны для тех, у кого пустой карман. На морском берегу можно наловить устриц или креветок. При мысли об устрицах у меня даже слюнки потекли. Как давно я их не ел! Какое пиршество я себе устрою!

Я поднялся. Сколько же миль до Гавра, если идти берегом? Гораздо больше, должно быть… Но что за беда! Даже если придется идти по песку целый месяц, и то не страшно.

Однако я не решался немедленно сойти вниз, боясь повстречаться с кем-нибудь из жителей Пор-Дье, которые могли бы меня узнать. Только пройдя около четырех лье вдоль скалистого берега, я спустился на песок, чтобы поискать себе чего-нибудь на завтрак.

Устриц я не нашел, пришлось удовольствоваться мидиями, густо облепившими скалы. Утолив немного голод, мне следовало бы продолжить путь. Но я был так счастлив, снова увидев море, что принялся бегать по берегу и рыться в песке. Ведь я мог делать сейчас все что угодно: петь и скакать! Как не похоже все это на мою темницу в Доле! Право, путешествовать гораздо приятнее!

Найдя сосновую доску среди груды камней, я пришел в полный восторг: из нее можно сделать лодку! Обстругав доску ножом, я придал ей форму морского судна. В середине, ближе к носу, я просверлил дыру, воткнув в нее палочку из орехового дерева, и подвязал ее ивовыми прутиками, чтобы она стояла прямо. Крест-накрест я прикрепил к ней вторую палочку, к которой привязал свой платок. Получился великолепный фрегат; я назвал его именем мамы.