Присутствие духа - Бременер Макс Соломонович. Страница 5

— А вы знаете, вот что сделайте, — заторопился Воля, от души радуясь, что на ум пришла такая замечательная подсказка. — Ворошилову напишите!

— Письмо написать?.. — переспросил серьезно Евгений Осипович, и в следующий миг Воля, хоть и был чуть- чуть под хмельком, вдруг покраснел («с ушами», как говорила мать) оттого, что дал совет человеку, намного более опытному…

Но, оказалось, напрасно.

— Хороший совет, — заметил Гнедин и, отойдя к окну, закурил. — Я тоже подумал об этом и уже написал ему, — добавил он не сразу.

— И что, Евгений Осипович?.. Что он вам ответил?

Стоявший у окна Гнедин погасил папиросу и обернулся на изменившийся Волин голос. Перед ним был юный, очень юный ворошиловский стрелок, и во взгляде его отражалось великое смятение.

— Ты не представляешь себе, какие занятые люди руководители Красной Армии, — сказал ему Евгений Осипович. — И тебе трудно представить это. А я это знаю. Так что, если я еще не получил ответа, обижаться не на что… Понимаешь?

Воля часто закивал в знак того, что понял, вполне понял.

А Гнедин внимательно и прямо смотрел на него, следя за тем, как в его глазах исчезает тревога.

— Ну, с Прасковьей я за вас столковалась, — сообщила, входя, мать. — Можете завтра же у ней обосноваться — на такое время, на какое вам потребуется. Вы попозже к ней загляните, она сейчас убирается, порядок наводит. Чем-чем, а чистотою вы останетесь довольны.

— Еще раз спасибо вам, — сказал Евгений Осипович. — Ну что ж… Именинник считает обед законченным? Если так, я, с его позволения, пойду знакомиться с Машей.

— С какой такой Машей? — не поняла Екатерина Матвеевна.

Гнедин ответил:

— А с той самой, которую вы мне советовали почаще купать.

Евгений Осипович шел по улице, которую Воля называл мысленно «улицей единоличников», и всматривался в номера домов, иногда заслоненные ветками яблони, посаженной у самых окон, иногда полустертые, потускневшие от времени. Где-то здесь жили мать его покойной жены и Маша, которой он никогда еще не видел.

Он поднялся на низенькое крыльцо и постучал в чуть криво висевшую, рассохшуюся, в трещинах дверь, на которой детская рука вывела мелом: «Маша», «Валюша», «Игорь», и нарисовала рожицу. И Валерия Павловна распахнула перед ним эту дверь, как открывала когда-то высокую дубовую дверь в доме высшего комсостава в Москве или тяжелую, обитую кожей дверь в их киевской квартире.

— Здравствуйте, Женя, — сказала она и сразу же прошла впереди него в комнату с маленькими окнами.

Он быстро огляделся в ней, точно ожидая и боясь увидеть что-нибудь знакомое по прошлому, но не увидел ничего, и, казалось, от этого ему стало легче и проще.

— Да, вы переменились, — произнесла Валерия Павловна, стоя рядом с ним и прямо глядя на него старыми глазами в старых очках с поломанными оглоблями, обмотанными кое-где кусочками изоляционной ленты.

Его поразило чувство, с которым она произнесла это: «Да, вы переменились, — казалось, хотела она сказать, — но, к счастью, не так сильно, как я опасалась…»

Прежде Валерия Павловна холодно относилась к Гнедину. Иногда он видел даже, что чем-то раздражает ее, но никогда не понимал чем. Точно так же он не понимал ее безграничного удивления своими самыми обыденными словами, какие говорятся походя, не думая…

Она была самостоятельным человеком — работала корректором в издательстве — и дорожила своей самостоятельностью. Ее ценили: в книги, которые ей поручали вести, не приходилось потом вклеивать сообщений о замеченных опечатках.

Какие-то хорошие книги, к тому же лишенные опечаток, она захотела однажды подарить дочери и зятю и перед тем спросила, есть ли они у Гнединых. Евгений Осипович ответил, что не знает, нужно посмотреть в кабинете. Вскользь он пояснил, что личную библиотеку ему подобрали товарищи из политотдела, и сейчас же встретился с изумленным взглядом Валерии Павловны. Может быть, оттого, что глаза ее были слегка навыкате («неладно со щитовидной», — говорила она), ее изумление казалось преувеличенным, крайним. И много позже, в долгие минуты и часы, совершенно свободные для раздумья, ему вспоминался иногда этот изумленный взгляд — неразгаданная, занятная подробность далеко отброшенной в прошлое поры…

— А вы очень мало переменились, — сказал Евгений Осипович. — На самом деле. Неплохо выглядите.

Валерия Павловна рассеянно улыбнулась — он упомянул о том, что уже много лет назад перестало занимать ее.

Действительно, Гнедину вспомнилось, что и десять лет назад она держалась уже со строгим достоинством матери взрослой дочери, — именно взрослой, хотя Люся выглядела тогда не взрослой, а юной, — и одевалась, как немолодая женщина, заботящаяся не о привлекательности, но об одной лишь опрятности.

— Мне ведь совсем худо, Женя, — проговорила Валерия Павловна, понизив голос, хотя в комнате, кроме них, никого не было. — Если б вы не приехали, мне оставалось бы только Машу в детдом отдать… Сделать то, чего мне Люся никогда не простила бы!

Впервые имя Люси было названо, и — странно — как имя живой, навсегда живой, если она могла ни когда не простить!

Из соседней комнаты послышался зов — негромкий, не очень внятный, и Валерия Павловна поспешила туда. В приоткрытую дверь до Гнедина доносилось, как она разговаривает с Машей.

— Умница. Легла и заснула сразу!.. И проснулась как раз вовремя, — говорила она, вероятно склонясь над кроваткой, ровным, поощрительным, «воспитательным» голосом. — А тут уже дядя Женя пришел. Сейчас мы после сна сполоснемся — да? — и пойдем с ним знакомиться…

Маша спросила о чем-то едва слышно. Валерия Павловна ответила тоже шепотом, а потом были шелест, шуршание, приближающиеся шажки, и девочка первая вошла в комнату, где ждал Гнедин. Она была очень маленькая — еще меньше, чем представлял себе Евгений Осипович, — аккуратная, полнощекая, но не слишком румяная, скорее, бледная немного. Сходство ее с матерью, пожалуй, чувствовалось, но не так, чтобы бросалось в глаза… Он молча глядел на нее, и на лице ее появилось вдруг выражение чуть боязливого ожидания. Мгновенно Евгений Осипович узнал жену.

— Ну, и как же вам нравится наша Мария? — спросила бабушка, привлекая к себе Машу, а та прислонилась к ее ноге и, откинув назад голову, глядела вверх — на потолок и бабушкин подбородок.

…Никогда прежде Валерия Павловна не задавала ему подобного вопроса — ни о ком и ни о чем. Вкус его, чего бы ни касался, бывало, разговор, никогда не был ей интересен, и порой это даже слегка задевало Евгения Осиповича. Ведь армейским художникам было важно и ценно его мнение, писатели во время беседы с красными командирами в блокноты заносили его пожелания, он и композиторам что-то такое советовал, нацеливал их, был случай, на сочинения для духовых оркестров…

Для Валерии Павловны он был человеком, которого выбрала дочь, и она лишь заботилась о нем, потому что желала делить с дочерью все заботы…

— Хорошая девочка, — медленно проговорил Гнедин, не отрывая глаз от Маши, но обращаясь не к ней. — На маму похожа.

— Да… Вот ты и познакомилась с дядей Женей, с которым тебе придется пожить, — сказала Валерия Павловна.

«Что ж, правильно — придется, — подумал Гнедин. — Напрямую. К чему говорить — посчастливится, когда на самом деле — придется…»

Бабушка ничего больше не добавила, не сказала, на сколько они расстаются и до каких пор, и вдруг легонько отстранила от себя Машу. Та быстро, вопросительно глянула на нее вверх, а Валерия Павловна, чуть наклонившись к девочке, твердо кивнула.

Сейчас же Маша скрылась в соседней комнате и через минуту появилась на пороге нагруженная. В обеих руках у нее был узел с одеялом и подушкой, и в то же время она прижимала к себе локотками коробку и сверток. И, силясь ничего не выронить, она шагнула к Гнедину, как к дальнему поезду, который через мгновение отправится и умчит ее.