Подруги - Желиховская Вера Петровна. Страница 8

— Теперь лучше, славу Богу…

— Лучше! Лучше! — поддержал его доктор. — Разумеется! A завтра, как спеленаем тебя в лубки, еще легче станет… Теперь, того… Надо бы его на кровать… Ему тут неловко. Есть кровать? — обратился он к Маше.

— Есть! Я сейчас постелю… Только как же перенести?

— Ну, это не ваша забота! Давайте сюда, рядом поставим, и на этой же простыне его переложим.

— Какую же кровать-то? — в недоумении шепнула ей мать, которая прислушивалась из другой комнаты. — Нет, ведь, лишних-то…

— Как нет? A моя! — отвечала ей Маня, поспешно вынимая из комода чистое белье.

Через несколько минут Павел был осторожно переложен на постель сестры и закрыт её одеялом.

— Ну, теперь хорошо! — отрывисто, по своему обыкновению, заявил Антон Петрович и вынул свои часы. — Завтра я буду часов в десять утра. Опять тебя помучу немножко, — ласково обратился он к больному, — по зато после хорошо будет. Ничего!..

Он отдал необходимые приказания фельдшеру, который оказался из той больницы, где он сам был доктором, и сказал Наде:

— Ну, барышня, едемте по домам! Скоро белый день. Достанется нам завтра на орехи от Софьи Никандровны! — И широкая улыбка осветила обыкновенно серьезное, но добродушное лицо доктора.

— Тебе и прилечь не на чем сегодня? Завтра-то я пришлю тебе кровать и постель, — на прощание шепнула Надя своей приятельнице.

— Спасибо тебе! За все спасибо! — горячо отвечала Маша. — Мне ничего не нужно! Сегодня я и не прилягу: над ним буду сидеть, a потом я как-нибудь устроюсь, — не беспокойся.

— До свидания, Паша! — ласково сказала Надежда Николаевна больному. — Завтра приеду, наведаюсь о тебе… Даст Бог, скоро поправишься!

Мальчик перевел свои большие удивленные глаза на барышню, которой бальный наряд казался столь странным в этой бедной комнатке. Он, казалось впервые ее заметил.

— Надежда Николаевна тебе доктора привезла! — пояснила ему сестра, поняв его вопросительный взгляд.

— Благодарю вас, — прошептал Павел, все еще не совсем понимая в чем дело.

Глава VI

Бедному всякое горе — вдвое!

Молохова и доктор уехали. Домик Савиных погрузился в тишину. С полчаса еще слышался недовольный голос старика Савина, ворчавшего на жену, на судьбу, на неосторожность сына, навлекшего на себя и их такую беду, но скоро равномерный храп сменил его воркотню. Степа свернулся на своей кровати, не раздеваясь, и даже сама Марья Ильинична, измученная горем, истомленная за весь день-деньской работой, прикорнула на диване, возле сына. Не спала одна Маша. Она села к столу, на котором они обыкновенно обедали, тут же, возле брата, затемнила от него маленькую лампу и усердно принялась кончать к завтрашнему дню урок, прерванный давеча приездом больного. Она оставляла свое занятие только затем, чтобы поглядеть на него, дать ему напиться, поправить на нем одеяло. Поила она его осторожно, с ложечки: доктор приказал не поднимать ему голову. Павел лежал, как пласт, по временам забываясь; но скоро у него сделался жар и бред, не дававший им обоим покою до самого белого дня. Когда, часам к семи, он задремал, Маша вышла в их кухоньку, вздула углей, поставила самовар, умылась и, уже совсем готовая идти из дому, разбудила мать.

— Вы уж не посылайте Степу в училище, — шептала она ей, — может быть, не обойдетесь без меня, так пусть добежит до гимназии и скажет швейцару, a он меня вызовет. Может и послать его куда придется… Папа ведь на службу уйдет… Я бы не пошла, да уж очень важные у нас сегодня занятия. К полудню вернусь.

Она уже хотела идти, когда мать нагнала ее в сенцах.

— Ах, что ж это я, совсем голову потеряла?.. Ведь у меня ни гроша! Ты говорила, у тебя еще есть пять рублей?

— Есть, — затаив вздох, ответила Маша. — A разве… У него уж ничего нет?

— Не знаю, милая! Ты знаешь, каково мне у него выспрашивать, да просить… Говорил вечор, что этот месяц до жалованья страсть как трудно дотянуть будет; больше, говорит, как по рублю на день никак не могу давать… A тут вот какой грех вышел!.. Приедет доктор, что-нибудь понадобится, лекарство, али что… Не стал бы отец артачиться… Крутой он стал ныне, сердитый… Чтоб не потревожить еще Павлушу…

— Не дай Бог, маменька!.. Нет, уж вы не допускайте. Я вам сейчас отдам пять рублей. Вы их так для Паши и держите. A если что… Я после… достану… «Надо будет Надин подарок продать! — шевельнулось в уме её. — Что ж делать? И браслет продам, и без теплого останусь, лишь бы брат выздоровел».

Она достала из своей шкатулочки деньги, которые копила себе на теплый бурнус, и отдала их матери.

— Будить, что ли, отца-то? — спросила шепотом Марья Ильинична, косясь на спавшего мужа.

— Да, ведь и ему скоро в должность, — пора.

Маня разбудила отца, остановила его сердитый возглас спросонку, напомнив о болезни Паши, о позднем часе и службе; и только уверившись, что все благополучно, отец не сердит, a больной продолжает дремать спокойно, наконец вышла из дому.

Гимназия была в центре города, далеко; но Савина шла быстро и поспела вовремя, к первому звонку. В коридоре ce встретила высокая, полная дама, начальница гимназии, и очень удивилась.

— Вы пришли, Савина? — сказала она. — Как же так? A брат?.. Лучше ему?

— Он стал спокойнее после того, как его сбинтовали, благодарю вас Александра Яковлевна. Но…

Она остановилась на полуслове.

— Но — откуда я знаю? — догадалась начальница. — Мне написала Наденька Молохова.

— Написала?.. Так она не пришла?

— Нет, она нездорова, но так, пустяки!.. Идите же, идите, пора!

«Надя нездорова! Чем?.. Александра Яковлевна говорит — пустяки!.. Чтобы это значило?» — Эти мысли, заодно с беспокойством о брате, все время не давали покою Савиной. Никогда не бывала она так рассеянна в классе, как теперь.

В перемену она, узнав от швейцара, что за ней из дому не присылали, разыскала Ельникову, чтоб расспросить о Молоховой. Она боялась, не простудилась ли Надя во время своей ночной поездки в бальном платье. Ельникова успокоила ее: Надя не больна, a крепко рассердилась и огорчилась сценой, которую ей сделала мачеха. Из-за этой домашней передряги она запоздала и решилась не прийти в гимназию. «Bo-первых, — писала она Вере Алексеевне, — потому, что от бессонницы у меня красные глаза, a я совсем не желаю, чтобы в гимназии думали, что я заплакана, a во-вторых, потому, что Маша Савина наверное одна в доме не управится, так уж я лучше пойду к ним».

— Так она у нас?.. Ей опять достанется от мачехи! — воскликнула Савина.

— Да, наверное, — согласилась Ельникова. — Она только так говорит, что глаза её покраснели от бессонницы, a сама просто плакала.

— Вы думаете? — испуганно спросила Савина. — Значит, произошло что-нибудь особенно неприятное? Она, ведь, не любит плакать…

Звонок прервал их раствор, и молодые девушки разошлись по классам.

Между тем у Савиных все шли гораздо благополучнее, чем ожидала Маша и её мать, заранее тосковавшая в виду предстоявших больших расходов, которых, пожалуй, невозможно будет и сделать. От недостатка средств уже погиб её старший сын, этот бедный труженик, горько оплакиваемый ею до сих пор. Миша был бы, может быть, жив, если бы была возможность поберечь его, одеть потеплее в холодную зиму, взять хорошего доктора, когда он заболел, — и вот сгинул мальчик! При одной мысли о том, что, вероятно, и теперь доктор не захочет к ним ездить, увидав их бедность, тоскливо сжималось сердце бедной Марьи Ильиничны. Она сидела одна возле сына: муж ушел на службу, Степа вышел купить денную провизию. Савина, убрав посуду, взялась за изрезанное накануне Пашино платье, прикладывала куски к кускам, печально качая головой в напрасных соображениях над возможностью поправить беду.

Надежда Николаевна застала ее над этой работой в слезах. Бедная женщина и удивилась, и обрадовалась ей, и совсем растерялась, рассыпаясь в благодарностях.

— Доктор еще не был? — было первый вопросом Молоховой.