Мое милое детство - Лукашевич Клавдия Владимировна. Страница 22

Но на улице, около закрытого окна, тоже было пережито немало горя и страха… Там почти постоянно стоял кто-нибудь из мальчишек «босоногой команды». Ведь был болен тот, кто их любил, баловал, скрашивал их горькую жизнь.

Когда какая-нибудь из тетей выходила из «серого домика», то перед ней часто появлялись фигурки этих мальчишек.

— В лавочку сбегать?.. Или в аптеку? — услужливо спрашивали они.

— А когда же дяденька выздоровеет? — слышались тревожные вопросы.

Даже тетя Саша, выбежав зачем-то на улицу в холодный ветреный день, была растрогана, когда около нее очутился заплаканный Гриша, весь посиневший и дрожавший. Она даже погладила его по голове и поручила что-то купить.

Настали и радостные дни… Наступила ранняя весна, и природа ликовала. Ликовали и наши семьи: гроза у нас пронеслась бесследно, небо прояснилось, и даже не слышно было грозовых раскатов. Дедушка поправился.

Окно в его кабинет распахнулось, и около него опять толпились мальчишки. Весело смотрели на них ласковые, черные глаза их «советника». Лица детей сияли радостью.

— Только, друзья… Сегодня еще не могу пузыри мыльные пускать… Еще мало каши ел… — пошутил старик.

Все были рады. В доме у нас говорили, «что дедушку выходила Сашенька». Конечно, не она одна… Но ее уход за больным отцом был необыкновенно трогателен.

Вскоре новое радостное событие озарило тихую жизнь дедушки и бабушки: тетя Саша стала невестой. За нее посватался тихий чиновник Борис Петрович Федотов, который часто бывал у них в доме и которого все очень любили.

Прежде, когда в доме появлялась невеста, сразу менялось настроение семьи и на всех ложился особый отпечаток нежности, забот и веселья… Тетя Саша стала милая и спокойная. Все с ней были предупредительны, шутили и добродушно поддразнивали. Все радовались, а нянечка говорила: «Слава Богу! Вот и Сашенька у нас заневестилась… Это ей Господь за папеньку счастье послал».

Девишник и свадьба тети Саши были очень веселые. Я эти события помню очень смутно. Но знаю, что прежде барышни любили бывать на свадьбах и веселились от души, хотя часто танцевали под одну скрипку, как было и у тети Саши. Молодые поселились в крошечном деревянном домике, как и мы, на Петербургской стороне, где и прожили много лет.

XII. Подслушанный разговор. Отъезд няни в богадельню

Мы подрастали, набирались «уму-разуму», как говорила няня.

Но старушка наша что-то слабела, старилась… То вдруг пошатнется она на ровном месте, то присядет с посудой и полотенцем в руках и дышит тяжело-тяжело. Вдруг неожиданно задремлет и выронит из рук работу. Подбежишь к ней в тревоге и спрашиваешь:

— Нянечка, милая, любимушка, что с тобой?

— Стара становлюсь, детушки… Все из рук валится… Никуда не годится ваша нянька… Надо ее в починку, в богадельню. Там таких старух хорошо чинят.

— Нет, нет, не отпустим тебя никуда! — кричали мы с Лидой и обхватывали няню с обеих сторон.

— Не хочу я, чтобы ты шла в богадельню, — говорила я сквозь слезы и начинала горячо целовать няню и всхлипывать.

— Ну, полно, полно тебе, моя Беляночка. Я пошутила. Никуда я не уйду.

Непосильная работа надломила силы няни. Да и то сказать — годы ее были не малые: более 80-ти лет. Няня стала прихварывать и даже часто ложилась на свой кожаный диван, чего с ней ранее не бывало. Она почти не разговаривала со мной, не ласкала, не голубила, как прежде, не шила нам кукол, а главное, была молчалива, точно она задумала какую-то думу.

— Нянечка, ты меня не любишь, — упрекала я ее.

— Нет, люблю, мое золотце, моя Беляночка… Уж так-то люблю, что и не выскажешь.

— Отчего же ты меня сегодня только один раз поцеловала? И то некрепко… — с тревогой спрашивала я.

— Как же не крепко… Верно, и сил-то у меня нет, дитятко, оттого и не крепко, — возражала няня.

А в мою душу закрадывалось подозрение: что-то задумала, что-то скрывала няня.

Однажды мы с Лидой притаились в столовой в уголке и играли в куклы. Мама с папой сидели у себя в комнате и чем-то занимались.

Вдруг мы заметили, что наша няня, пошатываясь, прошла в комнату родителей. Она, наверно, нас не заметила. Дверь была приоткрыта. И мы невольно подслушали весь разговор.

— Клавденька, дорогой мой барин, я не могу больше жить у вас… Нет сил… Нет здоровья, — сказала няня.

Я насторожилась и замерла в ужасе.

Папа и мама стали уговаривать и упрашивать нянечку. Они говорили, как они ее уважают, ценят, любят, как родную… Что они возьмут ей в подмогу еще прислугу, будут беречь няню, просят ничего не делать… Только умоляют не уезжать.

— Нет, нет, не могу… Не просите… Похлопочите скорее отвезти меня в богадельню. Не могу, мои милые господа… Не просите… Тяжело мне самой. Это моя последняя просьба.

В комнате наступило затишье. Слышались всхлипывания; я не могла двинуться и вся дрожала.

— Успокойся, нянюшка, все сделаем, как хочешь… Как тебе лучше… Успокойся, — сказал папа.

— А как же Клавдя? Разве перенесет она эту разлуку? — проговорила плача мама.

Упоминание моего имени молнией пронеслось по моему существу. Не помня себя, в исступлении бросилась я в комнату родителей, обхватила няню и неистово закричала:

— Не пущу! Не пущу! Ты не смеешь уйти от меня!

Все плакали… Сколько нежных слов, сколько утешений, сколько ласк излила тогда няня…

Она утешила, успокоила меня, но ненадолго… Решение ее было бесповоротно. Родная наша старушка, отдав нам всю свою жизнь, и на закате дней своих не хотела принести ни забот о ней, ни хлопот, ни расходов.

Я ходила за нянечкой по пятам, а она все напоследок учила.

Тетя Манюша после мне рассказывала, что няня всё делала обдуманно и чувствовала, что ей надо уехать. Она говорила:

— Тяжело мне было Беляночку от ласки отучать… Только так лучше: ей надо в новую жизнь без меня идти… Легче ей так…

Тяжело остаться без ласки ребенку, и не отучила меня нянечка от нежности. Она часто говорила нам:

— Детушки, я стара теперь, часто хвораю. И не могу тут поправиться. Расстраиваюсь, что все не так идет… А в богадельне я скоро поправлюсь и вернусь к вам, моим птичкам, опять здоровая…

— Нет, не пущу в богадельню. Возьми и меня с собой, — упрямо твердила я и заливалась слезами.

Но няня шла неуклонно к своему решению.

Она точно к чему-то готовилась; чинила наше белье, все прибирала, приводила в порядок весь дом.

В кухню к нам переехала от бабушки Дуня. Так желала мама. И няня стала ее учить… Они все убирали, мыли, и няня часто сердилась на ее глупость.

— Нет, все не по-моему. У молодых-то ветер в голове ходит. Они господское добро беречь не станут. Не глядели бы мои глаза на все. Тяжело…

— И чего ты, Матвеевна, вечно все ругаешься, я же стараюсь, — грубо отвечала Дуня…

Мы с Лидой поражались, как она смела так отвечать нашей нянечке…

Между тем няня не уставала приготовлять меня к разлуке; часто по вечерам она садилась со мной рядом на кожаном диване, обнимала и говорила:

— Ты теперь большая, моя Беляночка, умница, мое золотце, мое сокровище. И должна пример Лидиньке показывать, учить ее уму-разуму. Если ты будешь послушная да благонравная — станут все твою няньку хвалить. Скажут, как она хорошо своих девочек вырастила. И няньке честь будет…

Я слушала все это, затаив дыхание.

— Я теперь уже старая, все забываю, и сильно мне неможется, — продолжала няня. — Надо мне полечиться и поправиться. Вот твой папенька и маменька мне великую подмогу оказывают: хлопочут за меня в богадельню. Там старухам хорошо, спокойно, их берегут, вылечивают… Попасть туда очень трудно. И ты, моя Беляночка, отпустишь свою няньку, если хочешь ей добра.

— Нет, не пущу. Ни за что не пущу… — отвечала я и начинала рыдать.